– И кто тебе все это наговорил? Падилья?

– Да, он мне сказал сегодня, что это ты надавила на него в понедельник, требовала моего отстранения! – И она заплакала.

Я поднялась и села на кровати. У меня болело горло, волосы выбились из-под резинки, казалось, что губы разбиты, но крови не было. Вера плакала, глядя на осколки голопортрета родителей. А я обдумывала способы, которыми Падилью можно было бы заставить заплатить за его предательскую болтовню, но вдруг поняла, что тут еще что-то. Я почувствовала это по дрожанию Вериных рук, когда она одергивала футболку, по интонации, с которой она сказала: «Не сейчас», по жестокости ее ударов… Что-то большее, чем новое знание о моих интригах. Я воспользовалась паузой и спросила:

– Что произошло?

Она заговорила, не поднимая глаз, каким-то ледяным голосом:

– Элиса у него… Она пропала прошлой ночью, во время смены в районе Цирка… Расследование показало, что это был он…

Холодный пот омыл меня с головы до ног, пока Вера говорила, но я постаралась скрыть свою панику, чтобы не усугубить ее чувства.

– С ней могло случиться что-то другое, – соврала я, от души желая, чтобы Вера догадалась, что я ее обманываю, – для ее же спокойствия, поскольку так мне, быть может, и удастся заставить ее поверить в мою следующую (и гораздо большую) ложь. – Кроме всего прочего, даже если и случилось худшее, Элиса – хорошая наживка. До сих пор ни одна из нас не смогла заманить Наблюдателя в ловушку, так что он не ожидает получить наживку… Если она у него, если это он, то Элиса его обезвредит, это точно…

Самым страшным для меня было убедиться в том, что Вера делает вид, что верит мне, как в тех замедленных стриптизах маски Любви, когда жертва все глубже насаживается на крючок, полагая, что мы хотим ее обмануть.

– Да, конечно. Эли уделает его, этого козла… но я не брошу ее.

– Но он далеко не всегда похищает другую девушку, когда у него уже есть одна… – привела я довод.

– Если он сделал это однажды, то может и повторить.

– Понимаю, – сказала я, колеблясь. Но единственным, что я на самом деле понимала, было то, что на этот раз не смогу удержать сестру, и это заставляло меня чувствовать себя неуверенной, зависимой от всего, что она мне ни скажет, а это, в свою очередь, выводило меня из себя. – Но ты в любом случае не должна была входить ко мне без предупреждения! Я прекрасно знаю, что сама дала тебе код от двери, но ведь эта квартира под прикрытием… Ты совершила серьезную ошибку.

Этот упрек, естественно, не был лучшим средством, чтобы ее успокоить. Вера, присев на корточки, чтобы собрать осколки родительской фотографии, снова возмутилась:

– Эта квартира – уже не твоя квартира под прикрытием! Ты ушла с работы, разве не так? Скоро ты уберешься отсюда. Кроме того, мне хотелось, чтобы ты знала: тебе не удалось обвести меня вокруг пальца. Сегодня утром я сказала Падилье, что, пока Элиса не вернется живой и здоровой, я буду выходить на охоту каждую ночь, нравится ему это или нет. А он мне говорит: «Скажи это своей сестре, это она не хочет, чтобы ты работала». И вот я здесь! Собственно, для этого я и пришла. – Она шмыгнула носом и провела рукой по лицу. – Можешь не сомневаться: я буду выходить каждую ночь, пока этот козел не выберет и меня или пока не вернется Элиса, клянусь тебе… – Голос ее дрогнул.

– Ты разбила портрет папы с мамой, – прервала я ее, сама не зная почему ощутив вдруг такую же глупую обиду, как и она.

– Ты сама их растоптала, – возразила она. – Их и память о них.

Это обвинение заставило меня действовать. И я заговорила неожиданно хладнокровно:

– Нет, я не растаптывала. Родителей убили прямо на наших глазах, Вера, когда тебе было пять лет, а мне двенадцать. А с нами сотворили такое, что мы даже не можем этого вспомнить. Мы несколько месяцев провели в больнице, и вот это время я уже помню хорошо. У тебя были разорваны барабанные перепонки, и ты не могла меня слышать. Врачи объяснили, что они лопнули от ударов. Большую часть дня ты спала, но я старалась сидеть рядом, чтобы ты могла увидеть меня, как только проснешься, а когда ты просыпалась, я разговаривала с тобой, хотя и знала, что ты меня не слышишь. Знаешь, что я говорила? Я говорила, что не сумела помочь тебе в тот раз, но что клянусь памятью наших родителей, что больше никогда-никогда в жизни не допущу, чтобы кто-нибудь тебя обидел. Я клялась, что убью любого, кто хоть пальцем тебя тронет. Нет, не убью. Что я сожру его живьем. И я старалась сдержать свою клятву. – Я остановилась. – Да, я сыграла с тобой в понедельник плохую шутку, знаю, но сделаю это снова и снова, если буду считать, что ты в опасности. Сделаю что угодно, если буду так думать, Вера. Что угодно. И не только ради тебя, а и ради мамы с папой.

Вера собрала все осколки портрета и теперь аккуратно раскладывала их на моей прикроватной тумбочке. Затем повернулась и взяла с плетеного стула свой вязаный кардиган. Она молча надела его и, мотнув головой, разбросала по спине свои роскошные длинные каштановые волосы. Когда она наконец взглянула на меня, на нее было больно смотреть: в ее глазах читалось столько одиночества…

– Ты можешь делать все, что тебе заблагорассудится, – равнодушно сказала она. – А я буду каждую ночь выходить на охоту за этим скотом. Каждую. – Она направилась было к выходу, но вдруг обернулась, будто что-то забыла. – Об одном только прошу: оставь свое сочувствие при себе.

Уходя, она не закрыла ни одной двери. И довольно долго – я тоже.

– Какого дьявола тебе еще надо, Бланко? Сейчас не самое лучшее время для телефонных разговоров, черт возьми, мы по уши в дерьме с прошлой ночи и очень заняты… Ты ведь, наверное, уже знаешь о похищении Элисы…

– Да, Вера мне рассказала, – произнесла я, подавляя гнев. – И кое о чем еще.

Падилья смутился:

– Послушай, я вынужден был сказать правду, когда она позвонила сегодня утром… Она была вне себя, на стену лезла из-за истории с Элисой, понимаешь? Она заявила, что все равно выйдет ночью на охоту, что бы мы ни делали, что мы не сможем ей это запретить…

– Но вы можете, – сухо сказала я.

Я старалась не вкладывать в свои слова никаких эмоций, хотя мы говорили всего лишь по телефону, а не лицом к лицу на фоне декораций. Хулио Падилья, начальник нашего отдела, Цезарь всех наживок, был приверженцем филии Прошения, как и Вера. Поэтому говорить коротко и хладнокровно было самым верным способом не задеть его.

– Вы можете вызвать ее на дисциплинарный совет, – продолжила я. – Можете отвлечь ее от этой идеи, заняв ее репетициями – по проекту на каждую ночь. Можете послать к ней домой другую наживку, чтобы она зацепила ее Прошением. Можете посадить возле ее двери сторожевых псов…

– А еще можем сделать так, чтобы некий прорицатель поставил ее в известность о мартовских идах[17], – проорал Падилья в трубку, прижатую к моему уху.

Я говорила с ним, стоя на полу на коленях и одновременно бешено колотя по клавиатуре своего ноутбука, чтобы извлечь из нашей запароленной сети все файлы, имевшие отношение к технике Жертвоприношения.

– Хорош, Бланко. В понедельник я пошел у тебя на поводу, повелся на твои угрозы, но не забывайся, о’кей? Желаешь, чтобы мы охраняли твою сестрицу? А что предложишь взамен – деньги или свое тело? – сыронизировал он.

– Наблюдателя, – сказала я. – Прямо на блюдечке с голубой каемочкой.

Воцарилось молчание.

– Шутишь.

– Нет.

– Позволю себе напомнить, что ты больше двух месяцев пыталась его заарканить, красавица.

– Я пытаюсь его заарканить больше двух месяцев, выполняя рутинную работу, которую рекомендуют перфис. Отныне я займусь этим сама. В режиме ненормированного рабочего дня.

– Что, великая и могущественная Диана Бланко умоляет принять ее обратно на работу? – Он явно издевался. – Так не бывает, красотка, это тебе не «туда-сюда, обратно», как в сексе, детка. Представь себе административный сыр-бор, если придется снова оформлять тебя в штат…