– Пожалей, Машенька, сиротку… – умолял Петр Васильевич. – Я брату перед смертью обещал… Не исполнить такой обет – грешно! Нас Господь накажет! У девочки никого нет на свете. Не на улице же ее бросить! Подержим недолго. Я стану хлопотать – в казенное место поместить.

Девочку оставили в семье.

Тетка и Липа не обижали Наташу, то есть не морили ее голодом, не били, не мучили. Но ведь бывают и иные обиды, такие же горькие и чувствительные. Наташу не любили, не жалели, нравственно угнетали; она была в семье лишняя, нежеланная…

– Чего ты тут под ногами вертишься? Отойди, сядь в сторону! – кричала тетка, если девочка попадалась ей на дороге. – Не греми, сиди тише, – говорила она, если Наташа нечаянно производила шум.

– Пожалуйста, не приставай с твоими глупыми вопросами! – обрывала девочку Липа при малейшей попытке поговорить. – Ну, чего ты на меня так смотришь? Ведь я не картина! – вдруг набрасывалась она, заметив устремленные на нее большие детские глаза.

Тихо, точно тень, бродила маленькая Наташа по квартире, но всего чаще она сидела за диваном на скамеечке и молча наблюдала за происходившим в доме.

Тетка и Липа считали Наташу глупой, чуть ли не дурочкой. Но если бы они хоть раз когда-нибудь смогли заглянуть в ее маленькую душу, узнать, о чем молят ее большие, грустные глаза, прислушаться к сиротским слезам в длинные зимние ночи!..

Наташа росла, как былинка в поле, – до нее никому не было дела. Утром она тихо вставала, сама мылась, одевалась в какое-то старье. Девочку ничему не учили, никто с ней не разговаривал; она твердо знала только одно: что ей никогда ничего не позволяют. Если ее посылали в лавку или в булочную, то она шла, оглядываясь по сторонам, и спешила как можно скорее домой – она была очень пуглива, страшилась уличного шума и боялась людей.

Если Наташа заболевала, то ее укладывали в кухне на сундук. Она лежала целыми днями одна – без жалоб, без просьб.

Был, правда, один человек, который как будто и жалел сиротку: дядя Петя изредка украдкой гладил Наташу по голове и просил для нее чего-нибудь у Марьи Ивановны. Но маленькая стриженая головка рано научилась за всем наблюдать и все воспринимать по-своему. Наташа давно решила в своем умишке, что дядя Петя боится тети Маши и делает все так, как она хочет, а тетя Маша делает все так, как хочет Липа. «За что обе они терпеть не могут родню дяди Пети? За что?» – спрашивала себя девочка – и не находила ответа.

Жизнь в маленькой квартире шла изо дня в день однообразно, пусто и бессодержательно. Такая жизнь в семьях, где есть молодые девушки, уже отходит в область преданий. Теперь девушки стремятся быть полезными, учиться чему-нибудь, трудиться по мере сил, сделать жизнь по возможности приятнее и счастливее. Липа же представляла собою жалкое исключение: целыми днями она или сидела у окна и что-нибудь жевала, или смотрелась в зеркало, или лежала с книгой на диване… Она полнела, скучала и придиралась к Наташе. А между тем девушка училась в школе и могла бы жить счастливо, с пользою, и других сделать счастливыми, хотя бы ту же маленькую Наташу…

Лишь изредка Липа принималась делать какие-нибудь никому не нужные бумажные розетки или садилась за рояль.

Наташа наблюдала из-за дивана за всем происходящим и многое даже умела угадать. «Сейчас Липочка будет “Приер дивиер”[5] играть», – соображала девочка, если двоюродная сестра особенно грациозно поднимала руки над фортепиано. Липа всегда играла одну и ту же пьесу, уже хорошо знакомую Наташе, с мудреным названием «Приер дивиер», как говорила девушка. Иногда Липа откидывала голову назад и поднимала глаза к потолку.

«Сейчас петь будет: “Люди добрые, внемлите печали сердца моего”», – догадывалась Наташа, и не ошибалась.

Так и тянулась эта пустая жизнь.

Петр Васильевич ходил на службу куда-то в канцелярию и работал с утра до ночи. Марья Ивановна хозяйничала дома: ходила на рынок, стряпала, стирала, гладила, шила и не могла наглядеться на свою любимицу Липочку.

Однообразие жизни Петровых нарушалось лишь изредка, когда они уходили в гости или когда у них в торжественные дни собирались знакомые. В ожидании гостей в маленькой квартире происходил разгром: все убирали, мыли, стряпали, переносили мебель из комнаты в комнату. Вечером приходили гости. Наташа, одетая почище, в платье, которое было ей по росту, должна была обносить гостей булками. Это были торжественные, незабываемые минуты! Как боялась девочка сделать что-нибудь не так! Вытянув худенькую шею, приподняв голову, раскрасневшись, она дрожащими руками держала перед собой сухарницу с нарезанными булками и степенно шла за теткой, обносившей гостей чаем.

– Славная у вас девочка! – говорил кто-нибудь из гостей, погладив Наташу по голове.

– Это у нас сиротка, племянница мужа живет. Нельзя бросить – вот и растим, воспитываем, жалеем, – нежным голосом отвечала тетя Маша.

– Вас Господь наградит за то, что сироту не покидаете, – говорили гости и снова гладили Наташу по голове, иногда даже целовали в щечку.

Других ласк девочка не видела в жизни и после таких вечеров долго находились как бы в тумане – под влиянием радостного воспоминания.

Сидя за диваном или засыпая вечером, Наташа перебирала в своей головке нескончаемые мечты и желания. «Когда я вырасту большая, – фантазировала она, – я найму себе точно такую же квартиру, как у тети Маши, и куплю себе точно такую же мебель, посуду и фортепиано и все… Стану играть “Приер дивиер” и петь “Люди добрые, внемлите печали сердца моего”… И позову к себе много-много гостей…»

Девочке очень не хотелось бы приглашать тетеньку и Липочку, но на такой своевольный поступок она не решалась.

«Приглашу к себе в гости дядю Петю, тетю Машу и Липочку, куплю поджаристого ситного, ливерной колбасы и варенья – черной смородины… много-много… Липочка любит», – мечтала Наташа.

Она хотела в будущем поразить родственников своей щедростью – вероятно, оттого, что ее всегда обделяли сладкими кусочками.

Впрочем, детские мечты не шли дальше обыденной жизни, в которой растет маленький человек. За последнее время Наташа мечтала более всего о том, что, когда она вырастет большая, первым делом возьмет к себе жить «почтенного дядюшку», будет его сытно кормить и позволит спать на диване в зале, а не в кухне. «Куплю ему такое же пальто и шляпу, как у дяди Пети», – твердо решила Наташа.

Совершенно неожиданно для себя и для других «почтенный дядюшка» вскоре все-таки был водворен на жительство в кухне Петровых. Случилось это вот как. Раз ночью Наташа, спавшая очень чутко, услышала какой-то странный шорох в прихожей: кто-то осторожно шевелил ручкой и будто что-то строгал. Девочка испугалась, приподнялась на диване и стала прислушиваться… Да, положительно кто-то дергал дверную ручку…

– Тетенька! Тетя Маша! Дядя Петя! – замирающим от страха голосом окликнула Наташа, спустив с дивана босые ноги.

Ответа не последовало. Девочка ощупью пробралась в комнату тетки и, дрожа, как в лихорадке, зашептала:

– Тетя Маша, проснитесь!

– Что случилось? Чего тебе не спится? – послышался недовольный сонный голос.

– Тетенька, там в прихожей… Там кто-то стучит!..

– Кто еще стучит? Чудится тебе!

– Нет, правда… Вот послушайте сами…

Обе замолчали. В прихожей явственно слышались какое-то глухое царапанье и осторожный стук.

Хозяйка быстро вскочила с кровати, надела туфли, накинула капот и на цыпочках пошла к мужу.

– Не шуми, – сказала она Наташе.

В комнате Петра Васильевича чиркнула спичка и засветился огонь. Наташа как тень скользнула в залу и увидела, что дядя, в халате и со свечой в руках, прошел в прихожую.

– Кто там? – громко спросил он у двери. Никто не ответил.

– Кто же там? – повторил он еще громче. Опять молчание.

Петр Васильевич быстро отворил дверь в длинные узкие сени и, держа перед собой свечу, прошел до выходной двери.