Андрюха все равно напрягал мозги, но ничего путного не вспоминалось. Ни лиц, ни голосов. Только граненые стаканы, сушки и ливерная колбаса проносились в памяти. Башка гудела, мурашки бегали по спине и рукам, пятки шлепали по липкому полу, выдавая эхом пустоту в квартире.
Весь скукожившись, он вышел в коридор, захлопнул входную дверь и направился к кухне. Там тоже Мамай прошелся: ни кастрюль, ни тарелок, ржавый таз сиротливо прижался к углу в том месте, где стоял сервант. Трубы и провода с многолетними слоями краски и грязи, как шрамы, пронизывали опустошенные стены. Выскобленные пятна и загнутые гвозди рябили в глазах. Из крана неровной струей лилась вода и громко билась о рукомойник. Восклицательным знаком торчал замызганный газовый ключ.
Ступая по рассеянной крупе, тараканам и хрустящему лавровому листу, словно по горячим углям, Андрей вприпрыжку подошел к умывальнику и стал большими глотками всасывать воду. Но спасительная влага спровоцировала обратный эффект, Андрюху моментально развезло, и он с трудом добрался до лежака.
Во сне его крепкое молодое тело обдувал океанский ветер, вокруг благоухали цветущие сопки. Он стоял на вершине и смотрел на скрывающийся под облаками берег. Белоснежная рубашка надулась парашютом, руки-крылья, расправленные во всю ширь, трепыхались, бились парусами и отрывали его от земли. Он парил над Долиной Гейзеров, Ключевой сопкой, впитывал чудотворную энергию. Ветер поднимал так высоко, что можно было без труда видеть дымчатую полоску Алеутских островов.
Но этой силы, почему-то, хватило не на долго. Он стал опускаться и падать, беспорядочно кувыркаясь и хватаясь за невидимые поручни, и вскоре исчез в клокотавшем жерле вулкана.
Настойчивый звонок в дверь разбудил его.
На пороге стояла монашка. Андрей протер глаза, несколько раз взмахнул головой, словно взбалтывая её, и открыл рот. Тяжелая одежда до пят тщательно укрывали не только фигуру её, но и возраст. Огромные черные глаза в контрасте одежды ослепляли, длинные ресницы и румянец на щеках указывали больше на молодость, чем на старость. Одной рукой монашка держала небольшую торбу, другой - сжимала мокрую одежду на груди. Она удивленно оглядела скособоченного Андрея, чуть задержав взгляд на выступающей из-под майки седине, смущенно потупила взгляд и тихо промолвила:
- А Мария Степановна дома? Позовите, пожалуйста.
- Никого нет дома, - почему-то отбарабанил Андрюха, туго соображая происходящее.
Монашка быстро взглянула на номер соседней квартиры и снова уставилась в пол.
- Как же так? Мария... Мариэтта Степановна тут проживает, я была в прошлом году у нее. Она звала меня и я приехала. Сестры вот ей передал.
Услышал эти слова, Андрюха сразу повеселел, коряво усмехнулся, немного отошел от двери и, артистично поклонившись, произнес:
- Пррроходи!
И монашка вошла, впорхнула легко и непринужденно, прошелестев мимо ожившего кавалера. Но, увидев пустоту, отшатнулась:
- Я, наверное, и впрямь ошиблась домом. Они на этой улице так похожи.
- Не мудрено. На Усиевича много писательских домов. Их строили по указке самого ЦК, - радостно воскликнул хозяин, усаживаясь на подоконник и запрокинув ногу на ногу. - Здесь живет элита. - Он нашел у окна замызганный бычок и закурил. Откашлявшись, продолжил, - Здесь, в этом районе столицы, сосредоточены величайшие умы необъятной Родины. Здесь находится интеллектуальный и литературный мозг человечества, всколыхнувший планету, вскипавший...
- А где же Мария Степановна? - перебила монашка.
- Мариэтта Степановна, мамаша моя незабвенная, приказала долго жить, щурясь сквозь дым, с укором ответил Андрей.
- Свят, свят, свят, - перекрестилась гостья.
- Ну давай, что ты мнешься, доставай. Только вот стаканы куда-то подевались, потирая руки, поторопил её хозяин. - Что там у тебя?
- А когда это случилось, - не унималась монашка.
- А, зимой еще.
Убитая этим известием, бедламом в квартире и наступлением нетрезвого мужика, она выронила торбу, закатила глаза и рухнула на пол, теряя сознание.
- Е-мое. Этого ещё не хватало.
Обескураженный Андрюха от неожиданности сам свалился с подоконника, почесал давно небритый подбородок, плюнул с досады и, чертыхаясь, стал перетаскивать её на матрац. Уложив, он освободил голову от платка, приподнял на подушку, расстегнул ворот и стал махать этим самым платком перед её лицом. Затем несколько раз сбегал на кухню, набирал в рот воды и так окатывал бедную монашку, что от такого ливня и мертвый бы поднялся.
Ее веки чуть дернулись, но глаза не открывались. Поглаживая волосы, он вдруг обнаружил пониже уха яркое багровое пятно, увеличивающееся на шее и скрывающееся где-то в предплечье.
"Бедняжка", - подумал. - Видно, её судьба так ошпарила, что ничего не оставалось делать, как уйти в монастырь. Подальше от насмешливых глаз. Е-мое, я всегда говорил, что Бог притягивает или прокаженных, или обманутых. Обманутые - те же прокаженные, умишком своим обделенные. Лишить себя нормальной жизни, пусть не праздника, но жизни. И при этом истязать свое тело, покоряться неведомо кому. Е-мое, судьба, шельма, метит самых красивых, самых достойный".
Он гладил золотистые бархатные волосы и любовался лицом девушки. Капелька пота задержалась у переносицы, поблескивая, словно крохотная звездочка, и медленно сползала по чуть вздернутому носику в маленькую лощинку на щеке.
Вскоре монашка очнулась и засобиралась.
- Лежи, лежи, - упредил её Андрей. - Куда на ночь глядя пойдешь? Смотри, как хлещет.
За окном и вправду шел проливенный дождь, шумно бился об асфальт и уносил последние крохи снега. Вспыхивали молнии, на мгновение освещая мрачные корпуса оборонного завода. О стекло терлась промокшая липа. Андрей погасил свет и вышел.
Куда-то пропала веселость, так здорово поддерживающая его в жизни. Веселый нрав спасал, отпугивал всякую скукоту. Жизнь в сущности и дана, чтоб радоваться ей и не впадать в уныние. Е-мое, достали его молчуны с серьезным видом. Серьезность - ещё не признак ума, как говаривал барон Мюнхгаузен. Скажут "окэй" и сидят с деревянным лицом, мол, академик, побывал за бугром. Что, нет русских слов? Он ненавидел английский язык ещё со школы. Его придумали или беззубые, или такие вот умники, набравшие в рот камни, чтоб исковеркать человеческую речь. Разве он требует что-то сверхъестественное? Чтоб рядом говорили по-русски, чтоб приходил новый день и радовал. Будет день - будет и пища. Вот по какому закону Андрюха живет, с ним и помрет. А эта монашка утром уйдет, и ничего страшного. Придут на смену другие. Жаль, что выпить ничего не принесла. А где её котомка?
Он достал из антресоли изъеденное молью довоенное мамашино пальто, серый мешок с рваными, сотни раз подбитыми башмаками, бросил все на пол в коридоре и лег.
Мысли о девушке не давали успокоиться. Надо же, такая красивая, молодая - и монашка. Вероятно, несчастный случай, а с ним и насмешки, ежедневно, ежечасно убивающие достоинство, загнали её в иерейское болото.
Но что общего у неё с мамашей, ярым борцом с религией, опиумом и анахронизмом для народа? Значит, на самом деле мамаша вела двойную жизнь: возвеличивала коммунистические идеалы, описывала пламенное сердце вождя в яростной схватке за всеобщее братство и справедливую мировую революцию и в тоже время дружила с монашкой. Ну и что с этого? Человек волен выбирать себе друзей. Может, она и не подруга вовсе? Какая подруга? Монашке от силы двадцать - двадцать пять лет.
Мамаша была вообще большой оригинал. И папиросы покуривала, и матом крыла без стеснения. Могла месяцами молчать и выступать часами без бумажки. По-матерински опекать студенток Литературного института и давать в морду зарвавшемуся редактору. Но, чтоб в церковь там, или Библию читать. Да ты что?
Как же она плевалась на слова Солженицына в какой-то эмигрантской газете, напечатавшей его нобелевский доклад: "Россия забыла Бога. От того и все!". "Какого бога! - орала она. - Какая Россия! Нет на вас Сталина. Он бы вам показал куськину мать. Только от одного взгляда все немели. Только ус подернется - и в штаны накладывали. Отщепенцы, отшельники, повыползали из нор, - Брызгала слюной писательница, разрывая в клочья затертую до дыр бумагу.
