Вместе со всеми; я рассматривал свежеиспеченных гостей, кричал, радовался, поднимая взгляд все выше и выше, и вдруг на самом краю увидел свою маленькую дочку. Рядом с такими же человечками, протягивающими руки, она кричала "Папка, папка!" - и горько плакала. Отыскав меня в этой безумной массе, дочка тянула ручонки, звала, звала и... сорвалась. Ее легкое тельце летело вниз с невероятной скоростью, цеплялось о самодовольные лица, билось о предательски подставленные ладони.
Я мгновенно ринулся ей наперехват. Ступая по плечам и головам, раздавливая похотливые глаза и саркастические улыбки, я поймал её и без промедления стал карабкаться вверх. Подо мной трещали кости, рвались волосы, чьи-то руки держали, чьи-то зубы кусали, но я поднимался, наперекор всему Дочурка крепко держалась за шею, всхлипывала и всё шептала: "Папка, папка!"...
Вагон дернуло и я вновь увидел снующих по перрону пассажиров. Соседнее место было свободно, пустая бутылка валялась на полу. Не долго думая, я взял вещи, надел шляпу и пошел к выходу.
- Вам же до конца, - удивилась проводница.
- Да, кое-что дома забыл. Сделать, - ответил я, вглядываясь в вывалившуюся из поезда толпу. - А где этот, ну, с колокольчиками?
- А, Вы тоже слышали?.. Весь вагон облазила, так и не нашла. Откуда звенело, не понятно.
- Ну теперь, скорее всего, звенеть перестанет, - вымолвил я, попрощался и направился к вокзалу.
СЕЛЕДКА
Андрюха Киреев второй месяц вступал в наследство. Он входил в непривычную роль хозяина легко и весело, купался в ней, захлебываясь долгожданной свободой. Даже те первые три дня печали и обиды вспоминал как недоразумение и неопытность в таком деле. И пусть башка гудит, когда просыпается один без корешей, пусть в мамашиной квартире остается все меньше книг и вещей, главное - теперь не нужно корячиться с бочками, воровать для опохмелки рыбу и консервы, садиться на хвост в пивнушке, получая, если ошибался, пинка под зад, а то и в зубы.
Всю сознательную жизнь Андрюха был подневольным человеком, терпел унижения, сносил обиды. Везде, куда б не заносила судьба, находился под кем-то, сильнее, хитрее, изворотливее его. Он проклинал судьбу и опять шел на поклон. Не обзавелся ни женой, ни детьми, даже своего закутка не нажил. От того и стал больше пить и не просто больше, а беспробудно. От горемычности своей, от безысходности.
То мамаша терроризировала, выдавая рубль на обед и встречая как школьника у ворот института. То хитромудрые начальнички не давали продыху даже на Материке. Везде притеснение и воспитание. Мол, копи, зарабатывай, создавай семью и оседай на одном месте, хватит кочевать. А ему то много ли надо? Миллионы, что ли? На пару стаканов, слава богу, заработает. Он же не виноват, что организму ежедневно требуется? Да и нравится ему постоянно быть под шафэ, остро чувствовать проблески красоты в серой действительности жизни. Он - натура чувствительная, ранимая, без допинга погрязнет в обыденности всеобщего накопления, и радость жизни пройдет стороной.
Но и Дальний Восток не приветил, не обнадежил. Судьба била по обеим щекам, ставила в смиренную позу и хлыстала. Единственное место - Шикотан, где его ласково звали Андрюша, где ждали его и наливали. А тут такое счастье привалило! На шестом десятке!
Вся знакомая братва с Усиевича, прознавшая о возвращении Андрея, считала за честь ежедневно поздравлять наследника, клясться в святости дворовой и студенческой дружбы. Как же мог он отказать им в гостеприимстве. Друзья приходили и приходили. Он смутно вспоминал, где с кем учился, в каком подъезде поддавал, отмечая очередной загубленный экзамен, а кого и совсем не знал. Но они такие хорошие, что он не возражал. Пусть приходят. Тем более, они без претензий обменивали мамашины шмотки на водку и закусон.
За годы скитаний Андрюха отвык от человеческого отношения, от того, что называют "уважение". Всегда: "Андрюха, принеси", "Андрюха, отвали", "А ты свою пайку ещё не отработал". Теперь у него спрашивают разрешения, теперь он благодетель и тамада. Денег нет, а выпивон и чем заесть всегда на столе.
Деньги не водились и на плавбазе. Капитан, настоящий морской волк, сколько Андрюхе от него досталось, проявил великодушие, выделил с барского плеча два бочонка сакэ, пять ящиков тунца и вызвал пограничников.
- Андрей Михайлович, - пробасил он тогда, впервые назвав по отчеству, - прими мое соболезнование. Жизнь продолжается и после смерти матери. Она честно прожила и достойно должна быть похоронена своим сыном. Для тебя это последний шанс. Возвращайся в Москву. Я договорился, пограничники посадят тебя в транспортный самолет. И не нажирайся хоть сейчас.
И Андрюха не пил. И три часа до Петропавловска, и девять часов до Москвы. И во время погрузки аккумуляторов для подводных лоток в Елизово колючий ветер с океана его пронизывал, и в Красноярске, где ждали керосин, не знал куда себя деть в комнате отдыха летчиков, и перекусывая с сопровождающими матросами в хвосте самолета глотал безнадежную слюну при цоканье алюминиевых кружек, но ни капли не принял, даже не тянуло. Отвернуло как-то. Начинать новую жизнь, так начинать. Последний шанс, как последний бой - он трудный самый. Но это так тяжело. Потому и не отходил от пилотов ни на шаг. В новом бушлате, чистом свитере, гладко выбрит - он не мог опозориться, чтоб потом говорили, каков у писательницы сын алкаш, даже у гроба зенки налил.
Да и здоровье уже не то. Раньше стакан - теперь сто грамм. И хотя выпимши он никого не задевал, не гонялся с ножом и не буйствовал, алкоголь стал как-то странно действовать на его сознание. Он начинал смеяться и не просто смеяться, а до слез, оглушая истерическим воплем окрестности и пугая окружающих.
Но проститься с матерью не успел. Союз писателей похоронил, похлопотал, выбив место на Троекуровском кладбище. Получив из дрожащих рук начальницы ЖЭКа ключи, Андрей три дня безвылазно рылся в квартире: залазил на антресоль, вытряхивал шкаф, ворошил рукописи в письменном столе, пересыпал крупу из банок в банки, но денег не нашел. Под подушкой, где лежали документы на квартиру и бланки на субсидию, он обнаружил-таки сберегательную книжку. И смешно сказать - на сто рублей.
"Ну, мамаша, ну, сквалыга, - сокрушался Андрюха. - Даже на пузырь не хватит, чтоб помянуть, сказать доброе слово". Но потом обида прошла, кореша не дали ей разгуляться.
Второй месяц продолжается праздник души. Он как влетел в настежь открытую дверь, так и поселился здесь, казалось, навсегда. Празднику претит время, бой курантов и смена декораций за окном. Праздник хорош в постоянстве и в беззаботности своей.
Выпавший накануне редкий весенний снег неумолимо таял под веселыми лучами полуденного солнца, обнажая грязные проплешины и чудаковатые фигурки зимнего противостояния. Вдоль подъезда бежали ручьи, в окно постукивала старая угловатая липа, наверху, дребезжа и упираясь, работала дрель.
Андрей проснулся от продирающего все тело озноба, протянул руку к столу, но она безжизненно упала, не обнаружив стакана. У него сложилось правило ещё с Камчатки: каков бы ни был, обязательно оставлять полстакана на опохмелку.
Он открыл глаза, долго всматривался в высокий потолок, в два торчащих из него провода, пошарил ногами по матрацу и, не найдя одеяла, тяжело встал.
"Что это, - ошарашено подумал он. - Где все?..
В комнате кроме лежащего на полу рваного матраца, ничего не было. Голые стены с ободранными обоями и болтающимися на честном слове розетками окружали его. Рожи, кресты и черепа, наляпанные то тут, то там, нагло глядели из вороха разбросанной бумаги. В форточке зияла дыра. Цветочный горшок герани служивший пепельницей валялся расколотым под подоконником. Ни стульев, ни стола, ни полок с оставшимися потрепанными книжками... Даже немецкую пишущую машинку, сломанную и тяжеленную, на которой мамаша печатала свои бессмертные произведения, и ту унесли. Он её не обменивал, точно помнил. Там дюжина клавишей западали и никто из корешей не решался её брать. Что же произошло? Кто его так опустошил? Кошмар! Но не стоит унывать.
