Евдокия была женщина смелая, энергичная и обладала тем свойством, что находиться в состоянии молчаливого покоя было для нее тяжелым испытанием. Наиболее эффективной формой воздействия на окружение она считала речь нецензурную. Причем ругалась она многоэтажно, разнообразно и, что особенно примечательно, не по злобе, но исключительно из-за сочувствия и сожаления к тому, кого поносила. Порою в это словоизлияние вкладывалось столько искреннего сострадания, что оно могло обезоружить даже весьма легкоранимую душу, не приученную к специфической лексике. Самыми яркими в ее речах были неожиданные эпитеты, которые вряд ли взялся переводить с нецензурного на светский даже самый опытный лингвист.
Варвара, напротив, обладала нравом спокойным, из-за чего ее дружба с Евдокией была столь же долговечной, сколь и плодотворной. Они могли часами общаться друг с другом. Бывало, что диалог между подругами достигал такого накала, что ни одна из сторон не осмеливалась прервать его, если даже день, исчерпав себя, переходил в ночь. В этом случае Варвара оставалась на ночевку у подруги с тем, чтобы в лучшем виде сохранить до следующего дня нить разговора, начатого накануне пребывания гостьи.
Жила Евдокия просторно: три отапливаемых комнаты внизу и антресоль наверху, которую использовали только в летнее, теплое время. Детей у нее не было, хотя многие делали ей намек на необходимость продолжения рода, стараясь при этом в первую очередь удовлетворить свое любопытство по поводу того, не хочет она плодить потомство или не может. Евдокия, обычно не скупившаяся на слова, на сей раз отвечала коротко: «Сама знаю, не первый раз замужем». На сей раз это была не только избитая по тем временам фраза, но одновременно и чистая правда.
Евдокия коротала свой век уже с третьим мужем. Первый оставил ее, отправившись в мир иной при совершенно невыясненных обстоятельствах. Слыл он на селе абсолютным трезвенником, то есть по сельским понятиям человеком неполноценным. И, тем не менее, выйдя однажды в январскую стужу из дома, он по каким-то причинам обратно не вернулся. Некоторое время спустя нашли в лесу его обглоданное волками тело, которое удалось опознать только по остаткам одежды. Предполагали, что в какой-то момент отказало сердце, и он стал жертвой лютого мороза и хищников. Что было первопричиной, выяснять не стали, поскольку не видели в этом смысла.
Второго мужа к трезвенникам отнести было нельзя. Поэтому в отличие от первого супруга Евдокии уход его из жизни произошел при совершенно конкретно выясненных обстоятельствах. Однажды в последних числах апреля, изрядно подвыпив, он поспорил с другом по поводу того, что легко преодолеет вплавь еще не вошедшую в обычные берега после половодья достаточно бурно текущую реку. Цена за отвагу в виде двух бутылок водки была столь велика, что сковала мозг и затмила все потенциальные опасности, таившиеся в пьяной авантюре. Вода неохотно сочетается с алкоголем, особенно если он оказывается в утробе человека. Отважный пловец сбросил с себя верхнюю одежду, и чтобы не оставлять времени для пересмотра принятого решения, тут же прыгнул в реку. Бурный поток, словно матерый хищник, поджидавший жертву, набросился на него, сковал холодом конечности, легко, как пушинку, отбросил в водоворот, будто для прощания со светлым миром, вытолкнул дважды его голову на поверхность и затем затянул окончательно в темную путину на дно, спешно прикрыв водяной гладью от людских взоров разыгравшуюся трагедию. По осени мужики из деревни, что располагалась девятью километрами ниже по течению, занятые рыбной ловлей, вытащили сеть с трупом, пол которого трудно было установить, поскольку характерные половые признаки были съедены раками. И только Евдокия по каким-то ей одной известным деталям опознала в утопленнике своего бывшего супруга, признав одновременно и свое повторное вдовство.
Третий муж, учтя печальный опыт своих предшественников, вел себя в браке смирно. Каких-либо серьезных отклонений от установок, даваемых Евдокией, не допускал, в ее личные дела не вмешивался, и когда женщины усаживались за стол для беседы, он тут же забирался на печь, откуда вскоре раздавался могучий храп, которым он не только оповещал всех бодрствовавших в доме об одолевшем его сне, но одновременно отпугивал насекомых, стремящихся, как все кровососущие твари, к теплу.
Проводив Варвару, Федор вовсе не был уверен, что его любимая тетушка действительно реализует свой план вернуться к нему. Он знал, что легкомысленно брошенное «забегу к Евдокии», вовсе не следовало понимать как короткую встречу у крыльца, а скорее как продолжительную беседу далеко за полночь, как это чаще всего и случалось.
Федор вернулся в дом к дежурству по уходу за жеребенком. Он взял табуретку и сел так, чтобы ему было удобно наблюдать одновременно за спокойно спавшей Груней и все еще неестественно часто дышавшим животным. Жеребенок лежал с широко раскрытыми глазами. Когда же их взгляды встречались, то Федор к великому удивлению видел в глазах жеребенка не страх перед смертью и мучениями, не мольбу о спасении, а, как ему казалось, великую благодарность за доброе отношение человека.
Более того, Федор не сомневался в том, что если бы жеребенок вдруг заговорил, то он вряд ли смог что-либо добавить к тому, что уже было сказано его глазами.
Федор сел поближе к больному. Жеребенок потянулся, и дыхание несколько успокоилось. Федор перевел взгляд на Груню и долго не мог отвести глаз.
Груня спала, как ребенок, – крепко и с удовольствием, поджав колени к груди и свернувшись в клубок, чтобы сохранить пододеяльный уют. Федору показалось, что ей холодно, и он тут же ощутил потребность согреть ее, причем самым необычным способом – юркнуть под одеяло, обнять ее упругое тело, прижать к себе, чтобы раствориться в излучаемом обоими тепле. Влечение было настолько сильным, что он даже встал, сделал несколько шагов, но затем изменил направление и, подойдя к печке, подбросил в топку несколько березовых поленьев. Может быть, она доверилась ему из совершенно иных соображений, нежели он себе все это сейчас представляет? И все ее побуждения более чисты, чем его? Вполне может быть. Как знать, что она может подумать? Ведь они до сих пор не обмолвились ни одним словом по поводу чувств, испытываемых друг к другу. И может быть, тот факт, что она осталась с ним наедине ночью, всего лишь знак доверия, а вовсе не согласия на что-то большее.
Тем временем в доме стало жарко. От избытка тепла и будто в благодарность за проявленную Федором заботу Груня, словно желая продлить искушение, изменила позу. Перевернувшись на спину, она отбросила верхнюю часть одеяла. Чтобы не подвергать себя испытаниям, Федор накрыл толкающий к безрассудству соблазн одеялом, сел поближе к жеребенку и положил ему, как обычно, руку на лоснившуюся от влаги шею. Жеребенок вновь вытянул все четыре ноги, дыхание успокоилось, а похотливое томление в груди Федора испарилось.
Шли дни, а состояние больного не улучшалось. Федор почувствовал, как теряет уверенность в своих ветеринарных способностях и впервые ощутил отсутствие должного опыта, который порой заменял знание. Вспомнил отца, который редко заглядывал в специальные книги, а ставил диагнозы и назначал лечение, опираясь лишь на прецеденты, которых накопил множество за свою долгую жизнь и многолетнюю практику.
За спиной у Федора не было ни того, ни другого. И это приводило в отчаяние.
«Отец бы давно и точно определил, какое лечение необходимо», – думал Федор, и на душе становилось еще более скверно. Признаваться в бессилии, будучи в полном расцвете лет, да еще перед юной особой, к которой он испытывал постоянно растущее влечение, было сверх его сил. Тем более, что Груня удивительно честно выполняла нежданно возникшие договоренности по уходу за жеребенком, к которому она прониклась искренней любовью. Собственно, по-другому и быть не могло. Она была полностью лишена чего-либо поддельного.
И это не имело ничего общего с провинциальностью, в которой Груню и ее сверстников, пришедших из села, обвиняли ее однокурсники по училищу в городе, особенно те, на настойчивые ухаживания которых она реагировала отрицательно. Делала она это решительно, но с большой долей такта, хотя и не без сарказма. Городские ухажеры Груню побаивались и предпочитали злословить за ее спиной. Но порой обстоятельства складывались не в их пользу.
