Бездонен колодец прошлого. Следы наших шагов на Виа Сакра[13] путаются со следами римского прохожего, который шел этим же путем две тысячи лет назад, а запах моря на Капри оказывается тем же самым, который вдыхал умирающий Тиберий[14]. Впрочем, мы быстро привыкаем к этому. И когда солнце заходит над Пинчио[15], нам кажется очевидным, что люди, кружащиеся среди пиний, и пинии, озаренные закатными лучами, созданы из воздушной ткани истории. Лютня москитов, неподвижно висящая в воздухе, звенит миллионами металлических звуков. С террасы, повисшей над Пьяцца-дель-Пополо[16], видна панорама Рима, окутанного легким туманом, поначалу лиловым, а с заходом солнца – все более серым. И нас уже не удивляют ни лица проходящих мимо женщин с чертами этрусских статуй, ни официанты, суетящиеся в парковом кафе, с лицами мраморных мифологических героев, мудрецов и поэтов, чьи статуи белеют в аллеях Пинчио. Союз времени с человеком становится настолько тесным, что мы с трудом находим самих себя во мраке ночи, которая полна отголосков прошедших событий.

У итальянского пейзажа музыкальный характер, однако музыкальность выражается не только в звуках, сопровождающих каждодневную жизнь этой земли, но также и в совершенных, мудрых очертаниях холмов и долин, в перспективе кипарисовых аллей, в меланхолии античных фонтанов, напоминающих цветом и запахом произведения Дебюсси[17]. Эта музыка длится непрерывно, она продолжает звучать в ангельских хорах утра и в григорианской мелодии вечера. Она продолжается даже тогда, когда мрак теплой ночи стирает очертания пейзажа, потому что молчание тоже может быть разновидностью музыки.

Вот они, таинственные книги пейзажей, оправленные в бесценную лазурь горизонтов. Кто же прочитает эти многотомные книги красоты, написанные деревьями, реками, холмами, эти золотые страницы с оттенком старого пергамента, иллюстрированные лунным светом, багрянцем рябин и полетом ласточек? Итальянские пейзажи действуют успокаивающе на человека, но беспокойство всех горизонтов столь же тревожно, как и барьеры, отделяющие человека от человека, поскольку мысли пейзажа не выходят за пределы его горизонта.

Аппиева дорога[18] давным-давно была дорогой смерти. Здесь в кипарисовой аллее возвышались внушительные гробницы римских патрициев. Сегодня нам трудно себе представить, как этот радостный пейзаж римской Кампании мог быть стянут, словно траурной лентой, поясом каменных гробниц. Бедные римские патриции! От их бессмертия на Виа Аппиа, запечатленного в гробовом камне, остались только руины. Гробницы превратились в пыль, гибкий плющ обвил потрескавшиеся колонны, упавшие капители[19] поросли травой, дожди истребили красоту фризов, предназначавшихся для того, чтобы символизировать вечность чьей-либо жизни. Пейзаж поглотил все, что ему много веков назад навязала воля человека, все, в чем человек усматривал свою победу над душой лугов, небес и гор.

Эта земля противится смерти. Ее вечность – в разноцветных крыльях бабочек, кружащихся над тростниковыми перголами[20], в басистом гуле шмелей и в скрипичном жужжании пчел в темных амфорах кипарисов, до краев наполненных небом, в ящерицах, вылетающих из-под ног, как зеленые молнии. Такова вечность этой земли.

Перед глазами у нас все еще стоит огромная гробница Цецилии Метеллы[21], выделяющаяся своим пепельным цветом среди зелени коренастых олив, а на губах чувствуется терпкий вкус вина, которое мы пили на террасе в тенистой беседке, обращенной своим выходом к горам Альбано.

Конечно, все это – мелкие детали; возможно даже настолько мелкие, что о них нечего и писать. И наверное, мы действительно никогда бы не писали об этой незначительной минуте нашего союза с римской Кампанией, если бы не устойчивое ощущение того, что именно там, в дрожащей тени перголы с видом на виноградник, горы Альбано и Виа Аппиа, осталась частица нашей души.

Поначалу нам казалось – впрочем, это было легкомысленное заблуждение, – что мы являемся логическим центром этого пейзажа, однако потом, побыв некоторое время в волнах теплого ветра и в шуме виноградных зарослей, мы поняли, что представляем собой лишь декоративную деталь, цветное пятно на фоне зелени и неба.

Сущность пейзажа – это его композиция, и потому, глядя на этот пейзаж, мы сознаем, что не мы его создаем, а он нас. Это впечатление настолько сильно, что мы можем определить границы собственного естества, заключенного в волшебном очаровании этой земли, как определяют взглядом границы леса, очертания кипарисов или изгибы реки. О, как же трудно нам сегодня точно выразить, каким образом произошло это удивительное обручение с римской Кампанией! Возможно, небо было слишком горячим, и потому глаза застилала пелена, а может быть, в терпком вкусе вина присутствовал запах земли или нежное прикосновение виноградной лозы, касающейся наших пальцев, было слишком легким и дразнящим. Мы знаем, что даже самый подробный анализ не поможет ответить на этот вопрос, потому что никогда нельзя будет объяснить, как человек вживается в пейзаж, обогащая его всей музыкой своего естества.

В один прекрасный день вновь оказавшись в тени перголы, своим наклоном устремленной к горам Альбано и гробнице Цецилии Метеллы, мы без труда ощутим себя в этом вечном пейзаже. Он так верно сохранит нас, что мы будем чуть ли не указывать пальцем на те места римской Кампании, где мы невыразимым образом существуем в своем прежнем облике, который был у нас в то время, когда мы впервые услышали музыку этой земли – ведь музыка может быть также и разновидностью молчания.

И вот, наконец, наступил тот день, который стал одним из прекраснейших дней в нашей жизни.

Машина едет по светлому шоссе, плавно поднимаясь вверх среди умбрийских холмов. Мы проезжаем мимо уставшего мула, который тащит телегу с высокими колесами и терпеливо позвякивает красной упряжью. Позади остаются белые дома с зелеными ставнями и маленькие забегаловки, где после тяжелого трудового дня отдыхают крестьяне, склонившись над пузатыми фьясками[22] с вином. Издали доносится звон колоколов, который своим чистым тоном углубляет тишину сгущающихся сумерек. Мы оставляем позади серые замки, возвышающиеся на зеленых холмах, крохотные средневековые городки, дворцы и колодцы. Архитектура вошла в умбрийский пейзаж с безупречной осторожностью и стала его органичным дополнением. Если убрать из умбрийского пейзажа замки и дворцы, городки и виллы, в нем образуется болезненная рана, которую не залечит даже присутствие человека.

Пригорки Умбрии струятся волнистой линией, плавной, как линии Джотто или Чимабуэ[23], они спокойны даже там, где внезапно превращаются в крутые скалы Карчери. Эти пригорки никогда не бунтуют против неба, не пронзают облака своими острыми вершинами. Они подобны молитве, доверчиво возносимой к небу, произносимой спокойным голосом, иногда переходящей в молитвенный зов, но никогда – в крик протеста или заклинание. И если какой-либо художник не умеет восхищаться природой самой по себе, поскольку любит только свое представление о ней, то этот умбрийский пейзаж, несомненно, разучит его так воспринимать окружающее, потому что своей красотой, благородством красок и неповторимостью линий превосходит все, что способна вообразить самая богатая фантазия художника. Не человек создает этот пейзаж. Сам пейзаж диктует человеку свое состояние, заставляя его настраивать душу на лад этих тихих холмов и лесов, виноградников и оливковых рощ. Умбрийский пейзаж освобождает человека от бремени его естества.