То было внезапным, непредвиденным явлением. Ничего не могло предвещать такого обстоятельства, когда ты, спокойно существуя, выполняя свои преждевременные обязательства, как одна из стран, имеющая влияние, а в былом прошлом числившаяся самой крупной из когда-либо существовавших государств с колониями на всех континентах, вдруг начинаешь изредка замечать некоторые странности, проявляющиеся постепенно, как некая неизлечимая болезнь, от которой, без всякого драматизма, а только по чистому факту, лишь один путь — в гроб, — начинаешь потихонечку меняться в другую сторону, стараясь балансировать между теперешним “я” и новым, о котором другим странам знать не следует.

Страдаешь, разрываясь на части. Истязаешь себя, но не издааёшь ни звука. Не требуешь помощи от других. Всё сам, как и всегда. Доверять никому не стоит — это оборачивается другой стороной монеты. Так было с Америкой, так было с Францией, так будет и в новом времени, когда всё накалится до такой степени, что страны будут заняты не столько холодной политикой, трактующей санкциями, а новой войной, где мир расколется на две составляющие и будет вести борьбу за право стать не просто победителем, а всеобщим владыкой.

Но то будет лишь в ближайшем непредвиденном будущем, а сейчас, в настоящем, лишь скулёж в некогда ярко-солнечной, изумительно прекрасной, чарующей достойно своей красотой комнате, потерявшей свой преждевременный блеск; витражные окна покрыты неаккуратно чёрной плотной краской, из-под которой даже озорной лучик солнышка не сможет прорваться, а вся мебель, раздробленная на части, выкинута наружу, вон, и лишь только смятая занавеска в тон флагу, служащая одеялом, а порой и подушкой, спокойно ещё сохраняет свою целостность в этом месте.

Приходя сюда уже без всяких протестов, он снова становится сломленным. Зелёные глаза тухнут, теряя свою живость, становясь подобными вязкой тине, — и весь его задорный, неспокойный характер превращается в апатичный, когда уже всё равно, и даже не ждёшь спасательного звонка, да и эсэмэски, чтобы вырваться из этой бездны.

Англии здесь нет. Англия живёт лишь тогда, когда нужна его маска другим странам; тогда он становится тем, кем есть, полунастоящим, с сочащейся кровавыми слезами дырой в душе. В остальном же Артур просто сидит, но новый удар не заставляет себя ждать: стремительная боль в области живота, из-за которой он падает на колени, искалеченной рукой хватаясь за него, стараясь тем самым уменьшить своё страдание, но всё тщетно. И когда его хватают за волосы, ударяя о мраморный пол, разбивая нос, — следом, вместо плача и мольбы о пощаде, о том, чтобы всё это прекратилось, звучит лишь смех.

Обезумев здесь, он уже не видит в этом ничего аморального, противозаконного, он воспринимает это как должное. От самого себя. От чего и не может избавиться. В чём сам и виноват.

***

Америка. Его Америка. Младший братик, которого он так долго и трепетно растил; чью колонию выделял больше других, оберегал от чужих посягательств — спокойно вышвырнул его из жизни, причинив душевную боль. Было ли Джонсу так же тяжело, как Артуру в те моменты, когда они встречались на поле боя? Когда один хотел всё остановить, готовый на любое условие, а второй желал независимости и понимания? Было. Альфред с грустью вспоминал прошлое и с огромным желанием старался вернуть былые отношения. Однако выросшая стена, надлом отношений не могли дать этому ход. Самопровозглашённый герой оставался таким же беззаботным, готовым помочь любому. Он никогда не боялся трудностей и всегда оставался жизнерадостным, а дерзкий пират, нацепив маску джентльмена, стал только куклой, именуемой «Великобритания», знающей, когда надо улыбнуться, пожать руку, поругаться с Францией, отчитать Альфреда, да и не забыть традиции, как, например, в нужное время выпить чай.

И всё же Америка не сдавался. Он следил за своим наставником, оставаясь в тени. Когда начиналось собрание и недовольный из-за новой проделки Северной Италии Людвиг толкал свою речь, Альфред посматривал на страну, сидевшую напротив него, безэмоционально слушавшую и иногда что-то записывающую в блокнот.

Вдруг у скучавшего Франции появилась шальная мыслишка. Он, наклонившись поближе к своему соседу, что-то прошептал ему на ухо, при этом невинно улыбаясь, на что Англия поначалу тактично сдерживался, потом сделал несколько намёков, пихнув Франциска в бок, чтобы тот от него отстал. Но когда бочка терпения, наполнившись до краев, не смогла больше в себя вместить, пришёл неминуемый «бум»: не сдерживая свой порыв, Артур бросает ручку и, быстро взяв Францию за грудки, начинает кричать, с ненавистью смотря тому в глаза:

— Да ты в своём уме?!

Ждавший этого, но показывающий всем собравшимся свой невинный и беспричастный вид Франциск, моментально меняясь в выражении лица, берет его тоже за кофту, вторя ему:

— В своём, а что насчёт тебя?

Слово за слово, начинается словесная перепалка. Людвиг, силясь, пытается остановить их словами. Россия лишь улыбается, размышляя о том, стоит ли ему вмешаться или просто пока подождать. Китай лишь фыркает и отворачивается, а эмоциональный Феличиано прыгает из стороны в сторону, держа заготовленный белый флаг, стараясь их остановить. Неудачно приземляется на правую ногу и решивший в этот момент разнять их Германия падает вниз на пол, придавленный Варгасом. Лишь Джонс спокоен и недвижим. Он, не в былом ему поведении, просто молча наблюдает. Почему-то сейчас Америка почувствовал обиду. Но точно не может сказать на кого: на Англию ли, на Францию? Новое овладевшее им чувство не давало покоя и заставляло быстро найти ответ.

— Пожалуйста, успокойтесь, — подаёт свой голос Канада.

Никто не обращает внимания на его попытку, даже Япония, сидевший рядом, лишь утвердительно качнул головой, а сам пошёл в сторону Италии и Германии, у которых намечалась небольшая ссора на тему неосторожности.

Таким образом, перепалка, которую случайно создал Франциск, закончилась всё же вмешательством героя, схватившего резко Англию за локоть и, попрощавшись со всеми в привычной манере, бросив холодный взгляд в сторону Франции, силком выпроводившего бывшего опекуна за дверь, а после, не отпуская, быстро шагая, направившегося в заведомо знакомое только ему место, не обращая внимания на попытки пленника вырваться.

— Америка, да что на тебя нашло? — сколько бы он не спрашивал, в ответ ему лишь пугающая тишина.

Такое странное поведение обеспокоило Артура, и точно не пришлось по душе. Поставив галочку, что непременно отчитает за это Джонса, он решил перестать тратить силы и спокойно следовать за ним. Кто знает, вдруг тот вытащил его насильно из зала неслучайно, а чтобы сказать что-то важное или, напротив, найти причину для дальнейшего мордобоя.

Ситуация круто меняется: Америка, резко развернувшись, толкает его в стену, об которую тот больно ударяется спиной, со злостью посмотрев на Джонса. Возмущение, готовое вырваться наружу, не находит нужную дверь и остаётся за ней. На смену приходит непонимание. Англия видит, как тот дрожит, — голова опущена, челка закрывает глаза, губы же тихо, но внятно повторяют слова:

— Почему… — не ожидая ответа, а просто, выдавая из контекста мысли, роившиеся в его голове, — всё так… почему?..

Будучи в замешательстве, Англия не знает, что ответить. Делает попытку дотронуться до его плеча. У него это получается, но последующая реакция ставит его в тупик: Джонс ударяет своей рукой по его, прокричав:

— Не трогай меня! — а потом, держась за плечо, отходит на пару шагов назад, всё так же смотря в пол. — Прости, — извиняюще улыбается, нервно смеясь. — Я просто подумал, что это наилучший путь решения вашего конфликта, — и от прежнего сосредоточенного, даже немного подавленного Джонса не осталось и следа. Он снова улыбается, готовый получить по голове за подобный поступок.

Великобритания какое-то время молчит, ожидая от Америки чего-то непредвиденного. Сдавшись и сослав всё на новую безумную идею, кое тот любит время от времени внезапно озвучивать, или, как, например, сейчас, воплощать в жизнь, подходит к нему и тянет за щеки в разные стороны, как раньше, в детстве, когда тот в чем-то провинился, а его старший брат таким вот способом ему говорил, чтобы впредь так не делал. Не очень он любил насилие, особенно над детьми, да и чувствовал сам корень вины, если заставил бы тогда своё маленькое чудо плакать.