2. Не слишком полагайтесь на свое нынешнее расположение, ибо нет [решимости] твердой настолько, чтобы время и небрежение не могли ее одолеть. Вам известно, что старые и незалеченные раны, в конце концов, покрываются толстой коркой, делающей их и неизлечимыми, и нечувствительными одновременно. Впрочем, сильная и постоянная боль не может длиться долго: если ее не утоляют, она успокаивается сама; она или ищет врачевания в утешениях, которые ей приносят, или притупляется в силу собственного постоянства. Есть ли что-либо [на свете], чего бы не могла изменить привычка? Что не притупляется с течением времени? Что не изнашивается? Сколько почтенных людей с течением времени начинали находить приятным и сладостным то, что вначале казалось им полным горечи! Послушайте, как стенает святой, восклицая: «В [нынешней] крайности моей то, до чего не хотела коснуться душа моя, составляет отвратительную пищу мою» (ср. Иов 6, 7). Сначала груз кажется непосильным, но со временем, если мы продолжаем его нести, мы начинаем находить его менее тяжким, более терпимым и даже легким; наконец мы находим в нем удовольствие. Вот как постепенно мы черствеем сердцем, а затем впадаем в полное безразличие. А возвращаясь к моему предмету: таким же образом острая и постоянная боль постепенно уступает лекарствам или притупляется сама собой.

3. Вот почему я всегда опасался и опасаюсь до сих пор, что, слишком медля с поиском лекарства для своего недуга, Вы, не в силах больше его выносить, от отчаяния попадете в беду, из которой нет выхода. Да, я боюсь, что посреди своих бесчисленных забот, потеряв всякую надежду увидеть им конец, Вы, в конце концов, привыкнете к ним и очерствеете настолько, что перестанете ощущать праведную и душеполезную боль. Остерегайтесь, учитесь время от времени отстраняться от этих забот, если не желаете, чтобы они поглотили Вас целиком и постепенно привели туда, куда Вы не хотите. «Куда же?» – быть может, спросите Вы. «К очерствению сердца», – отвечу я. Но не спрашивайте, что я под этим разумею; это бездна, в которую мы проваливаемся, как только перестаем ее бояться. Очерствевшее сердце не вызывает ужаса только само у себя, ибо более ничего не чувствует. Не просите меня распространяться на этот предмет; лучше вспомните фараона [египетского]. Ни один человек с ожесточившимся сердцем не может спастись, если только Бог в Своем милосердии не возьмет от него сердце каменное, как говорит пророк, и не даст ему сердце плотяное (ср. Иез 36, 26). Но что есть ожесточенное сердце? Оно неспособно терзаться укорами совести, не смягчается благоговением, его не трогают молитвы; оно равно нечувствительно к угрозам и ударам. Это сердце, которое платит неблагодарностью за благодеяния; оно ненадежно в советах, зато беспощадно в суде, чуждо всякого стыда при виде вещей постыдных, как и страха при виде опасности. Можно сказать, в нем мало человеческого, и при том оно полно бесстыдной дерзости в вещах Божественных. Прошлое оно забывает, настоящим небрежет, о будущем не заботится. Из прошлого оно помнит лишь нанесенные обиды; настоящее для него ничто; в будущем его занимает лишь месть, которую оно вынашивает и готовит. Одним словом, это сердце, которое не боится ни Бога, ни людей.

Вот к чему все эти проклятые заботы, поглощающие Вас, непременно приведут, если Вы будете по-прежнему, как делали до сих пор, целиком отдаваться им, ничего не оставляя для себя. Вы теряете время и, если позволите выразиться словами Иофора (Исх 18, 18), измучаете себя в бессмысленных трудах, которые только терзают дух, иссушают сердце и ведут к потере благодати. Плоды сего я могу сравнить разве что с тонкой паутиной, сплетенной пауком.

4. Я Вас спрошу: что такое с утра до вечера заниматься только участием в тяжбах или их выслушиванием? И если бы это неблагодарное занятие отнимало только дневное время! Но ведь порой и ночь проходит за ними! Для насущных потребностей Вашей природы едва остается малая передышка, а затем Вы вновь встаете, чтобы вернуться к этим разбирательствам. День передает дню нескончаемые процессы, ночь завещает ночи бесконечные затруднения, так что невозможно вздохнуть; не остается часов, твердо отведенных на отдых, а лишь редкие передышки. Разумеется, Вы, как и я, сокрушаетесь о подобном положении вещей, но что толку о нем сокрушаться, если Вы ничего не делаете, чтобы его изменить? И все же никогда не переставайте сокрушаться и остерегайтесь, чтобы длительная привычка не сделала Вас бесчувственным. «Я поразил их, а они не чувствуют боли» (ср. Иер 5, 3). Не уподобляйтесь таковым, но старайтесь пробудить в себе чувства праведника и неустанно восклицать вместе с ним: «Увы! Что за сила у меня, чтобы держаться мне? И как надеяться видеть конец бедам моим и не потерять терпения? Ведь я не из мрамора и не из железа» (ср. Иов 6, 11). Безусловно, терпение – великая и прекрасная добродетель, но в таких вещах я Вам его не желаю; есть обстоятельства, когда лучше его не иметь. В самом деле, не думаю, чтобы Вы завидовали терпению тех, кому святой Павел сказал: «Вы столь мудры, что имеете терпение сносить безрассудных» (ср. 2 Кор 11, 19). Полагаю, что это чистая ирония, и Апостол не только не хвалит их, но насмехается над тем, как легко они обращаются к соблазняющим их лжеапостолам, и над неистощимым терпением, с каким они позволяют тем увлечь себя всевозможными нечестивыми и чуждыми учениями. Потому-то он и прибавляет после: «Вы терпите, когда кто вас порабощает» (там же). Разумеется, в терпении свободного человека, который позволяет обратить себя в рабство, нет ничего хорошего. Так что я не хотел бы, чтобы Вы скрывали от себя, что каждый день, сами того не замечая, Вы порабощаетесь все более, ибо ничто не свидетельствует вернее об обветшавшем сердце, чем равнодушие к собственному несчастью. «Беда, – сказал некто, – отверзает разумение» (ср. Ис 28, 19); но только тогда, когда она не слишком велика; в противном случае она вместо разумения производит безразличие. Ведь сказано, что нечестивый, достигнув дна бездны своей злобы, имеет в себе лишь безразличие и презрение (см. Притч 18, 3). Итак, пробудитесь и с ужасом стряхните с себя ненавистное иго рабства, которое не только грозит Вам, но уже давит своей тяжестью. Или Вы думаете, что Вы не в рабстве, только потому, что над Вами не один господин, а сто? Я не знаю рабства более ужасного и тяжкого, чем рабство евреев, находивших себе господ повсюду, куда бы они ни приходили. Итак, спрашиваю Вас: подлинно ли Вы свободны, независимы, господин сами себе? В какую бы сторону Вы ни обратились, повсюду Вы не находите ничего, кроме бесконечных забот и беспокойств; Ваше ярмо следует за Вами повсюду.

5. Не пытайтесь ответить мне словами Апостола: «Будучи свободен от всех, я всем поработил себя» (1 Кор 9, 19), ибо они сказаны не о Вас. Он сделался рабом всех верных не для того, чтобы служить постыдному честолюбию, ибо мы не видим, чтобы толпы интриганов, скупцов, продажных душ, богохульников, прелюбодеев, виновных в совершении инцеста, и прочих чудищ в человеческом обличье, стекались к нему со всех концов земли требовать, чтобы он своей апостольской властью пожаловал им церковные звания или разрешил сохранить их. Нет, этот человек, сказавший: «Жизнь для меня – Христос, и смерть – приобретение» (Флп 1, 21), поработился для того, чтобы приобрести Богу как можно больше душ, а не для того, чтобы умножать сокровища скупцов. Не знаю, как Вам удается ради оправдания своего рабства ссылаться на осознанное и добровольное порабощение святого Павла и на его любовь, столь же свободную, сколь и великодушную. Для Вашего титула преемника апостолов, для спокойствия Вашей совести и для блага Церкви лучше прислушаться к следующим словам святого Павла: «Вы куплены дорогою ценою; не делайтесь рабами человеков» (1 Кор 7, 23). Итак, спрашиваю Вас: есть ли что-либо, что более говорит о рабстве и более бесчестит человека, особенно верховного Понтифика, чем ежедневное и ежеминутное изнурение себя в такого рода трудах для такого рода людей? Как при этом найти время для молитвы, для наставления ближних, для созидания Церкви, для размышления над законом Божиим? Дело не в том, что в Вашем дворце нет законов; но ведь это законы Юстиниана, а не Божественного Учителя. Так ли должно быть? Отвечайте. Закон Господа чист и непорочен, он освящает души; а законы императоров – не более чем источник злоупотреблений и словопрений, они лишь извращают людские суждения. О чем Вы думаете, Вы, епископ и пастырь душ, терпя, чтобы в Вашем присутствии одни были всегда обречены на безмолвие, тогда как другие упорно заставляют себя слушать? Или я заблуждаюсь, и подобный беспорядок должен вызывать у Вас упреки совести и побуждать воскликнуть вместе с пророком: «Нечестивые потчуют меня лживыми измышлениями; а я жажду уставов Твоих» (ср. Пс 119 (118), 35). Дерзните теперь сказать, что Вы свободны, если преклонили главу под столь позорное иго и не можете его сбросить. Ибо если можете, но не хотите, то Вы раб вдвойне, будучи вдобавок рабом собственной порочной воли. Я не знаю раба, более заслужившего это название, чем тот, который порабощен беззаконием, разве что Вы сочтете, что быть рабом порока не так позорно, как быть рабом человека. И какая разница, становишься ли рабом по своей воле или по принуждению? Чуть больше презрения к одному и жалости к другому – вот и все различие. Но что вы хотите, чтобы я сделал? – спросите Вы. Чтобы Вы не предавались так безоглядно всей этой суете. «Это невозможно, – скажете Вы, – разве только если оставить кафедру святого Петра». Я бы тоже так думал, если бы советовал Вам вовсе порвать со всеми этими занятиями; но я призываю только время от времени прерывать их.