Сергеич замолчал. Только продолжал смотреть на Пашку, на его плутовскую физиономию, которая подошла бы постаревшему карманнику, много раз ловленному, битому и потому пугливому. В свои сорок девять Пашка на добрый десяток лет старше самого Сергеича выглядел – то ли из-за землистого цвета лица, то ли из-за щек обшарпанных, словно всю жизнь тупой бритвой брился и кожу свою губил. Смотрел Сергеич на него и думал, что, не останься они тут вдвоем на все село, никогда б снова разговаривать с ним не стал. Так и жили бы параллельно каждый на своей улице и каждый своей жизнью. Он, Сергеич, на Ленина, а Пашка – на Шевченко. И никогда бы до самой смерти не разговаривали. Если бы не война.

– Давно у нас тут не стреляли, – вздохнул гость. – А вон у Гатной раньше только ночью из пушек бахали, а теперь уже и днем!.. А ты, – Пашка вдруг голову чуть вперед наклонил, – если наши о чем попросят, сделаешь?

– Какие – «наши»? – недовольно переспросил Сергеич.

– Ну наши, донецкие! Что ты придуриваешься?

– Мои «наши» в сарае, а больше я никаких «наших» не знаю. Ты мне тоже не очень-то «наш»!

– Да хватит бычиться? Не выспался, что ли? – Пашка скривил губы, чтобы свое неудовольствие выразить. – Или пчелы твои померзли, так ты на мне зло срываешь?

– Я тебе померзну! – В голосе хозяина дома прозвучала нешуточная угроза. – Ты если что против моих пчел скажешь…

– Да я что, я твоих пчел уважаю! Наоборот, беспокоюсь! – поспешил успокоить его Пашка, на попятную пошел. – Я вот не пойму, как они зимуют? Им разве в сарае не холодно? Я бы там с холода сдох!

– Пока сарай целый – не холодно! – смягчился Сергеич. – Я слежу! Каждый день проверяю.

– А как они в ульях спят? – продолжал Пашка. – Как люди?

– Ага, как люди! Каждая в своей кроватке, – объяснил Сергеич.

– Так отопления ж там у тебя нет! Или сделал? – удивился Пашка.

– А им не надо! У них внутри плюс тридцать семь. Сами себя греют.

Разговор, перейдя на пчелиную тему, зазвучал дружелюбнее. Пашка понял, что на такой спокойной ноте и уходить можно. Даже попрощаться получится, а не так, как в прошлый раз, когда Сергеич его матом послал.

– Ты, кстати, про пенсию не подумал? – спросил Пашка напоследок.

– А че тут думать? – пожал Сергеич плечами. – Как война закончится, мне почтальонша сразу за три года принесет! Вот тогда заживу!

Ухмыльнулся Пашка, хотел хозяина дома подколоть, но промолчал.

Перед тем как уйти, еще разок взглядом с Сергеичем встретился.

– Слушай, а может, пока зарядка есть, – снова протянул ему мобильник, – Виталине своей позвонишь?

– Какая ж она моя? – удивился Сергеич. – Уже шесть лет, как не моя. Не, не буду.

– А дочке?

– Иди уже! Я же сказал – некому мне звонить! – и захлопнул за гостем дверь.

– И что ж это может быть? – вслух задумался Сергеич.

Он стоял на краю огорода перед белым полем, уходившим покатым, широким языком вниз, а потом так же плавно поднимавшимся вверх, к Ждановке. Там, где лежал заснеженный горизонт, прятались укрепления украинской армии. Разглядеть их отсюда Сергеич не мог. Далеко, да и зрение оставляло желать лучшего. Справа уходила туда же, вверх по пологому подъему, местами густая, местами жидкая лесополоса ветрозащиты. Правда, вверх начинала она уходить только от излома земли, а до поворота на Ждановку высажены были деревья ровной линией вдоль грунтовки, которая сейчас смирно лежала под снегом, так как с начала военных действий никто по ней не ездил. А когда до весны 2014-го ездили, то доехать могли и до Светлого, и до Калиновки.

Сергея Сергеича сюда, на край огорода, обычно выносили ноги, а не мысли. По двору он бродил часто: хозяйство осматривал. То в сарай к пчелам, то в сарай-гараж к своей зеленой «четверке», то к куче длиннопламенного угля, уменьшавшейся с каждым днем, но все равно дававшей уверенность в завтрашнем и послезавтрашнем тепле. Иногда ноги заносили и в сад, и тогда останавливался он у спящих яблонь и абрикос. А реже он оказывался на самом краю огорода, где так же хрустела, ломаясь под ногами, бесконечная корка снега, но ботинки никогда глубоко не проваливались, потому что зимний ветер всегда скатывал снег вниз, в поле, к излому. А значит, оставалось его наверху, и на огороде у Сергеича, немного.

И вот вроде бы надо и домой идти, полдень скоро, но это пятно там, на подъеме поля к украинским окопам, к Ждановке, озадачило Сергеича и не отпускало. Пару дней назад, когда он последний раз на край огорода выходил, не было на белоснежном поле никаких пятен. Один снег, в который, если всмотреться, то белый шум начинаешь слышать – это такая тишина, которая за душу холодными руками берет и долго не отпускает. Тишина тут, конечно, особая. Звуки, к которым привык и на которые внимания не обращаешь, тоже становятся частью тишины. Как, например, отголоски далеких артобстрелов. Вот и сейчас – Сергеич заставил себя прислушаться – где-то справа километрах в пятнадцати бьют и где-то слева – тоже вроде, ну если только это не эхо.

– А может, человек какой? – снова спросил сам себя вслух Сергеич, всматриваясь.

На мгновение показалось, что воздух прозрачнее стал.

«Ну а что еще там может быть? – подумал. – Был бы бинокль, все б разглядел! Да грелся бы уже в домашнем тепле… А может, у Пашки бинокль есть?»

Повели теперь ноги его вслед мыслям – к Пашке. Позади осталась обойденная по краю воронка от снаряда возле дома Митьковых. Дальше по Шевченко – по следу недавно проезжавшей машины, про которую мог Пашка и правду, в конце концов, сказать, а мог и соврать – с него станется!

– У тебя бинокль есть? – не поздоровавшись, спросил у врага детства, открывшего дверь.

– Есть, а тебе зачем? – Пашка, похоже, тоже решил не здороваться: к чему лишние слова произносить?

– Там с моей стороны на поле лежит что-то. Может, и труп!

– Щас! – Глаза у Пашки загорелись вопросительным огоньком. – Подожди!

Воронка у дома Митьковых осталась позади.

Сергеич на ходу посмотрел на небо – показалось ему, что уже темнеет, хотя даже самые короткие зимние дни не заканчиваются в половине второго! Потом бросил взгляд на массивный старый бинокль, болтавшийся на коричневой кожаной ленте на выпяченной кожухом вперед груди Пашки. Грудь кожуха, конечно, так бы не выпячивалась, если бы тот не завернул внутрь овчинные отвороты воротника. Сам воротник стоял забором вокруг тонкой шеи, ответственно защищая ее от морозного ветра.

– Ну, где? – Пашка приставил бинокль к глазам, как только остановились они на краю огорода.

– Туда вон смотри, прямо и чуть направо, на подъеме! – Сергеич указал рукой.

– Так-так-так, – приговаривал Пашка. – Ага! Вижу!

– И что там?

– Труп военный. А вот чей? И где ж его шеврончики? Не, не видно. Неудачно лег!

– Дай посмотреть! – попросил Сергеич.

Пашка снял бинокль с шеи, протянул.

– Держи, пчеловод! Может, у тебя глаз острее!

То, что темным издалека казалось, при приближении вышло зеленым. Мертвец лежал на правом боку, затылком к Малой Староградовке, а значит, лицом к украинским окопам.

– Че видишь? – спросил Пашка.

– Че вижу? Лежит. Мертвый. Солдат. Хрен его знает чей! Может, тех, может, этих!

– Ясно, – Пашка кивнул, и голова его внутри поднятого высокого овечьего воротника своим движением вызвала у Сергеича, уже отнявшего от глаз окуляры бинокля, улыбку.

– Ты чего? – подозрительно спросил Пашка.

– Да ты как колокол перевернутый в своем воротнике. Голова больно маленькая для такой роскоши!

– Какая есть, – огрызнулся Пашка. – Зато в маленькую голову пулей попасть сложнее, а в большую, как у тебя, и с километра не промахнешься!

Протопали они вместе через сад-огород-двор до калитки на Ленина. Молча, друг на друга не глядя. Там Сергеич попросил Пашку на пару деньков бинокль ему оставить. Тот оставил. И к переулку Мичурина пошел, не оглядываясь.

Ночью Сергей Сергеич не от своего холода поднялся, а от чужого, приснившегося. Точнее, приснилось ему, что он солдат. Убитый и на снегу брошенный. И мороз страшный вокруг. Мертвое тело и так коченеет, а тут прямо камнем взялось и само стало холод излучать. И лежал Сергеич во сне внутри этого каменного тела. Лежал и ощущал, как внутри сна, так и снаружи его – в своем собственном теле – холодный ужас. Терпел, пока сон не отпускал. А как только сон ослаб, встал он с кровати. Подождал, пока пальцы от пережитого во сне холода дрожать перестанут. Подсыпал из ведра в топку буржуйки угольных «орехов». Присел в темноте за стол.