Дверь открылась, и точно — Эгрив, но не в привычной уже униформе медика, а в простой свободной одежде.

— Проснулся? — его лицо расплылось в улыбке. — Долго спишь. Время уже заполдень. Поднимайся, приводи себя в порядок… четверть часа тебе на всё. Ждать буду в беседке.

— Зачем?

— Предпочитаешь провести день в постели? Я хотел показать тебе море…

Море?

Курсанты, которые жили до Академии на планетах потеплее, рассказывали о гигантском водяном просторе до самого горизонта; о вкусе соли на губах; о солнечных бликах и о том, как ныряли за добычей — монетами или вещицами, которые бросали в море туристы: может, и не веря в примету «чтобы вернуться неоднократно», но ритуал соблюдая.

Море… я ведь мечтал увидеть его — не с высоты. Столько лет мечтал!

Меня подкинуло на кровати: старая, полузабытая мечта оказалась так близко — иди и бери. Я кинулся в санузел —у меня только пятнадцать минут, даже меньше, а вдруг Эгрив передумает? Потом торопливо оделся — удобно, когда одежда без застёжек — и понёсся в беседку, на выходе из корпуса чуть не сбив с ног какого-то человека, я побежал дальше, лишь вскользь отметив, что одет он был в форму и при полном параде. А ещё как-то запоздало до меня дошло, он был чёрным и лоснящимся — будто кожу покрыли тёмным лаком. От удивления я даже остановился и обернулся — но странный гость уже скрылся внутри.

Эгрив, к счастью, никуда не ушёл: сидел на скамье, щурился, глядя на солнце. Заметив меня, он поднялся, накинул на плечо небольшой рюкзак. Обронил:

— Шустро ты. Ну, пошагали.

А мне некстати вспомнился вчерашний разговор — и радости как не бывало. Вот она, мечта — иди и бери. Напоследок. Будет что вспомнить. Впрочем, почему бы и нет? Только воодушевления никакого.

Медик повёл меня по аллеям госпитального парка, потом по заросшему лугу, потом узкой тропой, огибавшей городок по дуге. С тропы уже стала заметна бескрайняя синь, где-то очень далеко сливавшаяся в единое целое с небом. Море.

Элоэтти шёл не торопясь, словно наслаждаясь каждым сделанным шагом, улыбался своим мыслям и, казалось, совсем забыл про наш вечерний разговор и своё обещание помочь. А мне… А я… Не смог удержаться, сказал:

— Ты обещал помочь мне.

Медик, продолжая улыбаться, кивнул.

— Помогу. Всему своё время. Кстати, мадам Арима ночью ненадолго приходила в сознание. Спрашивала о тебе.

Сердцу вдруг стало тесно в груди. И в горле — жарко. Мир вокруг потерял чёткость. Фори. Фориэ. Мадам Арима. Она справлялась обо мне, хотя, что ей я… мы ведь, по сути, почти незнакомы.

«Цель — Ирдал». А ведь лучше Ирдал, чем смерть и бездна.

— Как она? — голос предательски дрогнул.

Элоэтти остановился, протянул было руку ко мне, но передумал: спрятал руки за спину. Внимательно посмотрел в лицо. Показалось — сочувственно.

— Благодаря тебе она жива. О выздоровлении говорить ещё рано, но всё могло быть намного хуже. Спасибо.

Что? Благодаря тому, что я не успел прийти вовремя ей на помощь, она теперь на грани между жизнью и смертью! Или медик намекает на то, что я не бросил её на летном поле? Или…

— Мне тут рассказали, что на своём корабле ты мог бы легко уйти от сторожевиков. Ну и как минимум попытаться протянуть время до ухода в прыжок даже с поднятыми по тревоге кораблями Разведки. Аналитики летяг разобрали твои манёвры, — медик наклонился, сорвал травинку, растёр в пальцах и вновь взглянул на меня. Перевёл взгляд на испачканные соком травы пальцы. Сунул руки в карманы. — Реакция у тебя, говорят, отменная. Почему ты не ушёл?

— Не мог, — я старался говорить спокойно, хотя внутри меня трясло: то ли от злости, то ли от страха хотя бы представить себе этот исход. — Не имел права. Они бы точно не выжили.

— Понятно… Я слышал, тебе хотят предложить работать на Разведку. Вначале доучиться, конечно.Ты легко можешь получить гражданство Лиги. Если согласишься.

Почему же так дрожат руки и мёрзнут ладони? Ведь не ночь, не гроза — солнце жарит вовсю, а меня словно в прорубь макнули. Оторвать бы взгляд от травы, посмотреть в лицо медику, дерзко вздёрнуть подбородок, послать, но… так заманчиво — начать всё с чистого листа. И всё же я нашёл в себе капельку дерзости.

— Гражданство, — процедил медленно, — доучиться... И в будущем — работа на Стратегов, а это значит — против своих. За кого ты меня принимаешь, Эгрив?

Наконец нашлись силы посмотреть ему в лицо — серьёзное, уже без тени улыбки, слегка отстранённое. Он смотрел не на меня — в небо, словно и ему было тяжело встретиться со мной взглядом.

— Вот этого я и боялся.— проговорил Элоэтти. — Знаю я, как вас пропагандой пичкают… Но я не советовал «прими предложение» Я всего лишь хочу, чтобы ты выслушал его и обещал подумать. Отказаться ты успеешь всегда.

Он развернулся и вновь двинулся по тропе к морю, но уже быстрым шагом, словно давая мне возможность побыть одному. Отвернувшись, я посмотрел в сторону госпиталя. Тот темнокожий мужчина в лётной форме… — Не меня ли пытался найти?

Сколь бы ни были неприятными мне слова медика, это всё же было предупреждение; и его совет, хоть и не нравился мне, всё же звучал разумно. «Отказаться ты успеешь». Да уж, наверное.

Выдохнув, я поплёлся следом за Элоэтти, не пытаясь его нагнать. И пусть общество медика мне стало неприятно, но тащиться обратно в госпиталь я не хотел. Странное чувство завладело мной: мне вообще ничего не хотелось — ни выбирать, ни выбираться, ни даже увидеть море, о котором недавно грезил. Просто механически передвигал ноги, шагал, выдерживая дистанцию, пытаясь не думать о будущем и не вспоминать. Но память, назойливая, словно осенняя муха, подкидывала картинки из прошлого.

…Серые стены казармы. Группа старшекурсников столпилась вокруг певца — такого же, как и они, без пяти минут пилота. Парень пел, аккомпанируя себе на чудном инструменте. Мне даже показалось, что он не справится с ним, запутавшись в струнах.

Курсант пел, остальные молчали, жадно ловя каждый звук. Да и я, застыв, не в состоянии отлепиться от дверного проёма, жадно вслушивался в слова, которые что-то разбудили во мне.

Допев, курсант отложил инструмент в сторону, поднял голову и тут заметил меня.

— Ну и рыжий, — удивлённо выдохнул он. — Мать моя женщина, рыжий! Опалёныш, ты, часом, не внук Ареттару?

И тут же на меня уставились. Кто-то засмеялся, кто-то засвистел, чья-то рука ухватила за ворот форменной куртки, и меня втащили, поставив посреди круга. Парень говорил что-то ещё, но я его не слышал — в ушах стучала кровь от стыда и злости на то, что меня, рассматривали как куклу, трогали как неведомую зверушку, трепали, скалились и цокали языками. Кое-как я вывернулся из чужих рук и побежал, а вослед мне неслись выкрики, хохот и улюлюканье…

За долгие восемь лет я так и не стал в Академии своим — ни для сокурсников, ни для преподавателей. Рыжина — как клеймо, как несмываемая метка, сигнализирующая каждому: «это — чужак!» И сколько я помнил себя: всегда, для всех в Академии я был чужаком, за восемь лет обучения сумевшим добиться у однокашников уважения, но не приятия. Всегда между мной и ними: что бывшими беспризорниками, что сынками обеспеченных родителей — проходила полоса отчуждения.

Подумалось с тоской, рвущей душу на части: надо плюнуть на всё, отбросить прошлое, как мучительный сон. Что я потеряю, оставшись на Ирдале? Что мне терять? Разве не дрался я в стенах Академии один против пятерых-шестерых? Неприятие и вражда вечно шли рядом — разве мои однокашники сами не поставили меня на другую сторону?

Резкий, отрывистый крик чайки развеял морок. «Нет, — подумалось. — Никогда».

Я смахнул выступивший на лбу холодный пот, чуть не налетел на остановившегося медика и растерянно огляделся. Впереди, насколько хватало взгляда — море: бесконечная синь, полная солнечных бликов. Тропа, по которой мы шли, спускалась вниз по крутому склону и терялась в песке пляжа, пестрящем куполами тентов и словно игрушечными прямоугольниками лежаков. Почти у самой кромки прибоя группа людей играла в мяч, немногочисленные зрители подбадривали их криками, ещё несколько отдыхающих плескались в волнах.