И шум крыльев, гомон голосов и топот бесчисленных ног заполнили поляну. Егор лег на землю и, не мучаясь напрасным любопытством, пожелал одного – стать невидимым. От цветов исходил душный запах, щекотал ноздри, пьянил, кружил голову.

Кудрявая кошачья морда просунулась между стеблей, сверкнула зеленым глазом в сторону Егора и скрылась.

– Да это же Егор, – сказал мяукающий голос.

– Он тоже пьет сок? – спросил другой, шелестящий.

– Не-а, – мурлыкнул мяукающий.

И лохматый черный кот с длинными зубами, не помещающимися в пасти, выпрыгнул из папоротников и мягко вскочил на живот Егору.

– Ты кто? – спокойно спросил Егор.

– Курдыш, – ответил кот и лизнул Егора в щеку. Пасть его пахла медом. – Ты почему не пьешь сок? Вку-усный со-о-к!

Неслышно выполз из зарослей еще кто-то, неразличимый в темноте, зашуршал, завздыхал по-старушечьи.

– Кто это с тобой?

– Да Кикимора это, – ответил кот, вытянул шею, скусил острыми зубами голубой цветок и заурчал довольно.

Егор приподнялся на локтях. Все равно его обнаружили, и скрываться было бесполезно.

– Забавно, – сказал он. – Ну, покажись, Кикимора, покажись. Какая хоть ты?

Он протянул руку по направлению к неясной тени и тут же получил крепкий щелчок по лбу.

– Не приставай к ней, – посоветовал Курдыш, – она любопытных всегда щелкает. Хочешь, она тебя пощекочет? Она хорошо щекочет.

– Ну уж не надо.

– Как хочешь. Пошли со мной. Я тебе всех покажу.

И Курдыш снова скусил цветок, аккуратно высосал сок и сплюнул бесформенный комочек. Егор встал. Идти к костру не хотелось, но, пожалуй, другого выхода и не было. Он вздохнул и, оборачиваясь, медленно побрел сквозь заросли туда, где слышались смех, крики, гуденье рожков и стрекот барабанов. Под его ногами неслышно вертелся Курдыш, поясняя на ходу:

– На второй день молодой луны зацветает папоротник и все собираются сюда. Все здешние и все пришедшие, все, кто уцелел. Ты всех увидишь.

– Папоротник не цветет, – сказал Егор, – он размножается спорами. Глупости ты говоришь.

– Ну да, – охотно согласился Курдыш, – и я говорю, что глупости. Вку-у-сные глупости!

И он аппетитно зачмокал.

– И Лицедея там увидишь, – говорил Курдыш. – Их, леших-то, пропасть как много здесь. И Стрибог здесь, и Похвист, и Белбог, и Чернобог, и Ладо с пострелятами, и Перун здесь.

– И Мавка? – спросил Егор.

– И Мавка здесь, и Мара, и Полудница, и обийники, и очерепяники, и болтняки, и трясовицы, и банники, и овинники, и жихари. Все сок любят. И здешних много: Моу-нямы, Дялы-нямы, Коу-нямы, все они здесь.

– Короче, вся нечисть, – сказал Егор, прорубая себе путь топором. – Шабаш у вас, выходит, сегодня. Ну и черт с вами, я вас не боюсь.

– А чего тебе бояться? – успокоил его Курдыш, подхватывая обрубленные листья. – Ты теперь наш.

– Я пока человек, – усмехнулся Егор. – Люди давно цветущий папоротник ищут, да не находят никогда. Или вы меня уже не боитесь и за человека-то не считаете, раз на свой шабаш зовете?

– Да какой же ты, Егор, человек! – засмеялся Курдыш. Замяукал, заурчал, вспрыгнул к Егору на плечо, уцепившись острыми когтями за рубаху. – От тебя и людским духом не пахнет.

– Еще чего! – возмутился Егор, но кота не сбросил. – Вы сами по себе, я – сам по себе. Я вам мешать не буду, и вы меня не трогайте. Не нужен мне ваш папоротник.

– А ты попробуй, Егор, попробуй, – льстиво уговаривал его Курдыш, жарко дыша в ухо. – Вку-у-усно, ой, как вкусно!

И раздвинулись заросли, и вышел Егор на поляну. Горел жаркий костер, и в свете его, в тучах искр, в голубом дыму теснились сотни существ, опоясанных гирляндами и венками из цветущих листьев папоротника, плясали, пели, дудели в свирели и рожки, прыгали, носились по поляне, взвизгивали, кувыркались через костер, вспарывая воздух легкими телами.

Егор остановился у края освещенного круга.

– Дальше не пойду, – твердо сказал он. – Нечего мне там делать. Мне и отсюда хорошо видно.

– Его-о-р! – позвал его знакомый нежный голос, и Егор узнал Мавку.

Она шла к нему, неслышно ступая, и трава не сминалась под ее ногами. Обнаженная, стройная, текучая, как вода, изменчивая, как вода, убийственная и животворная, как вода.

– Ну, здравствуй, – сказал Егор, против воли сжав топорище. – Снова обниматься полезешь, русалочка?

Она приблизилась к нему, дохнуло холодом и влагой от ее тела. Бездумно и спокойно посмотрела в его глаза, улыбнулась.

– Любимый ты мой, баский, – прошептала. – Скучал ли ты обо мне?

– Чуть не помер от тоски, – ответил Егор и, повернув голову к Курдышу, сказал: – Слушай, дружище, избавь ты меня от нее. Век не забуду.

– От Мавки-то кто тебя избавит? – задумчиво мяукнул Курдыш. – От нее, как от воды, не убережешься. Да ты не бойся. Сегодня она тебя не тронет.

– А пропади она пропадом! – в сердцах сказал Егор и зашагал в другой конец поляны.

Мавка и в самом деле не стала преследовать его. Она расплылась по поляне текучим зеркалом и, журча, потекла в заросли папоротника.

Кучка пляшущих наскочила на Егора, рассыпалась перед ним, окружила. Толпа существ схватила его за руки и повлекла в освещенный круг, крича и улюлюкая. Мелькали лица, морды, рыла, хари, мохнатые, потные, вытянутые, сплющенные, заостренные, безгубые и брыластые. Все они тянулись к Егору, корчили ему гримасы, хохотали и щипались. Егор не вырывался, только лицо отворачивал, когда слишком близко нависала над ним чья-нибудь нечеловеческая морда. Курдыш больно вцепился в плечо когтями и Егора не покидал.

– Это лешие тебя кружат, – говорил он. – Вот и Лицедей среди них. Узнаешь?

Кто-то в знакомом колпаке и в черных очках прижался к Егору.

– Ну как, Егорушка?! – прокричал он. – Эх, ночка-ноченька заветная! Да ты попляши, попляши, Егорушка, отведи душу-то, успокой ее, неприкаянную, потешь ее, бездомную! Соку-то выпей! Хороший сок, ох, хороший!

– Не буду я пить ваш сок! – выкрикнул Егор в лицо Лицедею. – И не заставите!

– Заставим! Заставим! – кричали лешие. – К Перуну его, к Перуну! Он ему так покажет! Он его так научит!

Егора плотно обхватили со всех сторон, сдавили и повлекли к костру. Курдыш не расставался с ним, он только поплотнее сжал его шею лапами и непонятно было, то ли он оберегает Егора, то ли наоборот – помогает им.

– Не брыкайся, Егор, – советовал он. – Все равно не убежишь. Назвался груздем – полезай в этот, как его… Ну, полезай, короче.

И Егора подтащили к огромному истукану. Голова у него была серебряной, длинная борода тускло поблескивала позолотой, а деревянное тело прочно поставлено на железные, поржавевшие уже ноги. В правой руке истукан держал длинный извилистый сук.

– Перун, а Перун! – заголосили вразнобой лешие. – Вот, Егора-то научи! Долбани его молоньей-то! Вразуми его, бажоного! Повыздынь его да оземь грянь. Сок-то пить не желает!

И шевельнулся истукан, и затрещала его древесная плоть от внутреннего напора, заскрипело сухое дерево тулова, зазвенела борода, открылись серебряные веки и на Егора глянули ясные голубые глаза.

– Пей! – приказал он громким скрипучим голосом и стукнул палкой о землю.

– Не хочу, – сказал Егор, – не хочу и не буду. Не хочу таким, как вы, быть. Хочу человеком остаться.

– Был человеком – лешим станешь! Пей!

– После смерти, – согласился Егор. – А сейчас не заставите.

И звякнули глухо железные ноги Перуна, и сверкнули его глаза, и палка в его руке налилась желтизной и, меняя цвета, накалилась добела. Он стукнул ею о землю, и посыпались ослепительные нежгучие искры. Лешие с визгом разбежались, и Егор остался один на один с Перуном, если не считать Курдыша, как ни в чем не бывало задремавшего у него на плече.

– Что же ты, внучек? – неожиданно мягким голосом спросил Перун, с треском и скрипом наклоняясь к Егору. – Негоже так! Раньше-то вы меня почитали, а ныне посрамляете. Разве мы не одного корня?

– Не помню, – сказал Егор, растирая затекшие руки. – Не помню я тебя, Перун, и внуком твоим себя не считаю.