Полежал на животе, сняв рубашку, впитывая тепло кожей, проследил взглядом солнце, катившееся к закату, и решил, что так или иначе, но надо жить, надо идти дальше, надо искать людей. Плеснула река, он настороженно обернулся и увидел, что большая рыба выбросилась на берег и бьется о гальку сильным телом. Егор вскочил, зная, что все равно упадет от слабости, но рассчитал свое падение так, чтобы прижать рыбу животом. Это был таймень, и Егору пришлось долго удерживать его своим телом, пока тот не затих.

– Отдариваешься? – спросил Егор реку. – Ну ладно, черт с тобой, мы еще поквитаемся, красотка. Я вернусь сюда, все равно вернусь. Если выживу, конечно.

Пересчитал спички – осталось восемь. И мнилось ему, что с каждой убывающей спичкой уходит от него жизнь, тепло и надежда на спасение. От сырости ночи головки спичек отсырели и слиплись друг с другом. Он нежно разделил их, разложил на теплых камнях, грел в ладонях, дышал на них, терпеливо ждал. Тайменя съел сырым.

Взошел на пригорок, осмотрелся, искал дым пожара. Но тайга от горизонта до горизонта вздымалась сопками, зелеными, густо поросшими, нетронутыми человеком. Тщательно обулся, сложил подсохшие спички в коробок, а нож подвесил так, чтобы было удобно быстро вытащить его. Следя за краснеющим солнцем, навалил окатыши в пирамидку, чтобы запомнить это место.

– Эй, Мавка! – прокричал он на прощание реке. – Выгляни, красавица, попрощаемся!

Река несла свои воды, звенела на перекатах и не отзывалась. Только вдали, за сопками, рожок проиграл печальную мелодию и оборвался на высокой ноте.

На следующий день Егор понял, что окончательно заблудился. Он не слишком-то надеялся на то, что будут искать его, но все-таки насторожился, когда утром услышал далекий стрекот вертолета. Шум моторов отдалился, исчез и больше не появлялся. По-видимому, Егор ушел слишком далеко от места пожара, и в этих местах его уже не искали, не думали, что он сможет преодолеть такое расстояние. И сам он никак не мог понять, почему за ту ночь, когда он бежал по тайге на зов невидимой девушки, он ушел так далеко, что казалось невозможным пройти за несколько часов добрую сотню километров.

Пробираясь по непролазному бурелому, он вспоминал свое спасение от огня и смертельные объятия Мавки, но разумных объяснений не находил, а поверить в невероятное не мог. Он знал, что в горах бродит неведомый снежный человек, что в далеком озере Лох-Несс живет чудовище, а над землей кружатся летающие тарелки, и в общем-то верил всему этому, происходящему далеко от него, но в древние языческие сказки о русалках поверить не умел.

Он твердо был убежден, что среди слепой, поглощенной в себя природы, именно он, Егор, – человек разумный, и есть хозяин всего сущего на земле, пусть побежденный и раздавленный, но все равно хозяин, и делиться ни с кем, даже в мыслях своих, не хотел.

Река, не обремененная названием, текла среди безымянного леса; аукались лешаки в чаще, русалки в омутах хмелели от рыбьего жира, водяной ковырял в зубах ржавой острогой, неведомые звери рвали когтями кору на красных деревьях, баба-яга ворочалась в тесном гробу, расшатывая осиновый кол, вбитый ей в брюхо, оборотни прыгали через пень с воткнутым в него ножом и превращались в волков, бука хлопал совиными глазами из дупла, кикиморы сидели на корточках у тропы и ждали прохожих, древний славянский Белбог, с лицом, красным от раздавленных комаров, давился медвежатиной; одинокий обыкновенный человек рубил сосны, и щепки ложились поодаль умирающих деревьев. Волки прислушивались к далекому железному звону и прижимали уши. Они не любили человека.

Все же, несмотря на страх перед рекой, он опасался уйти от нее далеко. Следовать поворотам реки и шагать вслед за ее течением легче, чем на свой страх и риск пробираться через чащи. И Егор решил связать небольшой плот и заставить реку нести его. Он выбрал место над обрывом, чтобы срубленные деревья не пришлось катить далеко, наточил топор и, выбрав подходящие сосны, принялся за работу. Голод и усталость сказывались быстро, часто приходилось садиться или прямо ложиться на землю, чтобы дать отдохнуть онемевшим рукам и отдышаться. Обостренный за эти дни слух уловил чьи-то шаги. Мягкие, осторожные. Егор половчее ухватил топор и прижался спиной к сосне. Шаги затихли, и вдруг позади он услышал пощелкивание и цоканье, словно бы беличье. Егор резко обернулся и увидел, что знакомый эвенк сидит на пригорке, поджав короткие ноги, и неодобрительно смотрит на надрубленное дерево.

– Ну, здорово, – сказал Егор, поигрывая топором. – Что, ошибся? Видишь, живой я. А где же твои волки, пастух?

– Зачем деревья убиваешь? – спросил эвенк.

– А тебе какое дело? Надо – и рублю. Кто ты такой?

– Дёйба-нгуо я, – ответил эвенк. – Почему не узнал? Меня все знают. Почему не боишься? Меня все боятся.

– Плевал я на тебя, – сказал Егор и, отвернувшись, рубанул по сосне.

– Ой-ой! – закричал эвенк. – Больно! Почему больно делаешь?

– Когда по тебе рубану, тогда и кричи. Видишь, дерево рублю.

И Егор еще раз ударил топором по неподатливой древесине. Щепка отлетела за спину.

– Ой-ой, – снова закричал эвенк и сморщился, как от сильной боли, – мой лес убиваешь, однако. Что он тебе сделал?

– А то, что я жить хочу. Ясно?

– Живи, однако, – посоветовал эвенк. – Раз не помер, так живи. Жить хорошо.

– Спасибо, я и сам знаю, что жить хорошо, – сказал Егор и рубанул в третий раз. – В дурацких советах не нуждаюсь.

– Ай, какой плохой мужик! – укорил, вскрикнув, эвенк. – Все хотят жить. Ты лес рубишь – меня убиваешь.

– А ты меня пожалел? Ты мне воды пожалел. Плевал я на тебя теперь с высокого дерева. Ясно?

– А что тебя жалеть? Ты человек, вас вон как много, а я один. Сирота я, Дёйба.

И эвенк показал руками, как много людей, и как одинок он сам.

– Одним человеком больше, одним меньше, – сказал он, – ничего не изменится. Друг друга вы убиваете. А я один, сирота я. Лес жжете – больно мне, дерево рубите – больно мне, зверя убиваете – ой, как больно мне!

– Что с тобой говорить, – сказал Егор, – это в твоем лесу друг друга все убивают, тем и живут. Что на людей все валишь? Сам-то кто?

– Дейба-нгуо я, сказал ведь.

– А хоть бы и Дейба, что с того? Вот и паси своих волков, коль нравится, а мне не мешай.

И Егор углубил заруб.

– Моу-нямы, Земля-мать, всех родила, душа у всех одна, – сказал Дейба, – вас, людей, Сырада-нямы, Подземного льда мать, родила, душа у вас холодная. Не жалко вам ничего. Лес большой, душа у него одна. Тело режешь – душе больно. Тело убиваешь – душа умирает. Глупый ты.

– На дураков не обижаются, – сказал Егор, замахиваясь топором, – и сказки мне свои не рассказывай.

– Мало тебя Мавка мучила? – спросил Дёйба. – Жалко, совсем не замучила, Лицедей не дал. Кабы он на дудке не заиграл, так и помер бы ты.

– Ступай своей дорогой, пастух Дёйба, – сказал Егор, опуская топор. – Не мешай дело делать.

– Лес мой, – настаивал тот, – тело губишь – душе больно.

– Какая ты душа, – огрызнулся Егор. – В тебе самом душа еле держится.

– Люди довели, – пожаловался Дёйба, – лес жгут, зверей убивают, реку травят. Больно мне.

– А мне что за печаль? – сказал Егор и рубанул по сосне.

– Плохой ты, – сказал пастух, морщась от боли, – я тебя сосну лечить заставлю, волкам потом отдам. Волки мужиков не любят, шибко злы на мужиков.

– Ну-ну, – сказал Егор, делая свое дело.

– Лечи, однако, дерево, рубаху разорви и лечи.

– Аптечки не захватил, – сказал Егор и услышал гудение пчелы над ухом.

Он отмахнулся от нее, но она возвращалась, и вскоре вокруг Егора загудел целый рой.

– Будешь лечить? – услышал он сквозь гуденье.

– Еще чего!

И пчелы набросились на Егора. Чем больше он отбивался от неуловимого роя, тем сильнее и ожесточеннее нападали пчелы. Глаза сразу оплыли. Зверея от боли, Егор заметался по берегу, скатился по обрыву в облаке пыли и с размаху нырнул в реку. Вода холодная, долго не высидишь, а выйти нельзя – пчелиный рой кружит над головой. И тут кто-то под водой сильно укусил его за ногу. И еще раз, будто ножовкой. Напрасно Егор отбивался от нового врага, каждый раз этот кто-то подплывал с другой стороны и острыми зубами коротко покусывал его тело. Не помня себя от боли и злости, Егор выскочил на берег и стал зарываться в песчаный осыпающийся склон. И только он прикрыл себя песком и пучками травы, как кто-то из-под земли пробрался к нему и, попискивая, куснул в живот, и еще раз – в спину, и еще – в бедро.