Вот что имелось в виду, когда его называли мечтателем, и они не ошибались, но упускали саму суть. Лазло был мечтателем в куда более глубоком смысле, чем они полагали. Иными словами, у него была мечта – влекущая и неизменная, успевшая стать частичкой его, словно вторая душа под кожей. Ей посвящался весь ландшафт его разума. Он был глубинным и восхитительным, а мечта – дерзкой и изумительной. Слишком дерзкой, слишком изумительной для таких, как он. Лазло это знал, но не мечтатель выбирает мечту, а она – мечтателя.

– Что это ты читаешь, Стрэндж? – спросил мастер Гирроккин, подковыляв к нему сзади, пока юноша сидел за справочным столом. – Надеюсь, любовное послание?

Старый библиотекарь высказывал эту надежду чаще, чем стоило бы, вовсе не смущаясь, что за этим вопросом всегда следовал отрицательный ответ. Лазло уже собрался сказать то же, что и обычно, но вдруг задумался.

– В некотором смысле. – Он протянул ломкую и пожелтевшую от времени бумажку.

В тусклых карих глазах мастера зажегся огонек, но когда он поправил очки и присмотрелся к странице, огонек погас.

– Похоже на квитанцию, – отметил он.

– Да, но квитанцию за что?

Мастер Гирроккин скептически прищурился, а затем громко хохотнул, отчего все в огромном тихом зале обернулись. Они находились в Павильоне раздумий. За длинными столами, склонившись, сидели ученые в алых мантиях, и все они оторвались от своих свитков и томов, чтобы неодобрительно покоситься на мастера. Старик виновато кивнул им и вернул Лазло бумажку, которая оказалась древним счетом за огромную партию афродизиака, поставляемую давно умершему королю.

– Хе-хе, похоже, прозвище Влюбленный Король ему дали вовсе не за стихотворения. Но зачем она тебе? Только не говори, что это то, о чем я думаю. Ради всех богов, мальчик! Не говори мне, что архивируешь расписки в свой выходной день!

Лазло был уже не мальчик, от маленького лысого найденыша с порезами на голове не осталось и следа – по крайней мере, внешне. Он стал высоким и, освободившись от монахов с их тупыми бритвами, отрастил волосы, темные и густые. Он связывал их бечевкой для переплета книг и почти не уделял им внимания. Его брови тоже были темными и густыми, а черты лица – грубыми и крупными. «Неотесанный», как могли бы описать его некоторые, или даже «вороватый» – из-за сломанного носа, торчавшего под острым углом, если смотреть в профиль, и заметно искривленного влево, если смотреть анфас. У него был грубый, суровый вид и басовитый, мужественный и отнюдь не мелодичный голос, словно его надолго оставили на улице в дурную погоду. При всем этом – казавшиеся не к месту мечтательные глаза: серые, круглые и простодушные. Прямо сейчас они отказывались встречаться со взглядом мастера Гирроккина.

– Конечно же нет, – неубедительно ответил Лазло. – Какой маньяк стал бы архивировать расписки в свой выходной?

– Тогда что ты делаешь?

Он пожал плечами:

– Стюард нашел в подвале старую коробку со счетами. Я просто просматриваю их.

– Поразительная трата молодости! Сколько тебе уже? Восемнадцать?

– Двадцать, – напомнил ему Лазло, хотя, по правде, и сам точно не знал, поскольку выбрал день рождения наугад, когда был мальчишкой. – И вы потратили свою молодость не лучше.

– Вот и не бери дурной пример! Только взгляни на меня. – Лазло посмотрел. Перед ним стоял обмякший, сгорбленный мужчина с пушком на голове, с бородой и бровями, разросшимися до такой степени, что сквозь них был виден только маленький острый нос и круглые очки. Лазло подумал, что он похож на совенка, выпавшего из гнезда. – Хочешь закончить свои дни полуслепым троглодитом, ковыляющим по недрам библиотеки? – требовательно поинтересовался старик. – Выйди на улицу, Стрэндж! Подыши свежим воздухом, посмотри на мир. Морщинки должны появляться от прищуренных взглядов на горизонт, а не от чтения при тусклом свете.

– Что еще за горизонт? – спросил Лазло с каменным лицом. – Вы имеете в виду конец прохода между полками?

– Нет, – покачал головой мастер Гирроккин. – Ни в коем случае.

Юноша улыбнулся и вернул свое внимание к квитанциям. Что ж, это слово даже у него ассоциировалось со скукой. На самом деле это были старые грузовые манифесты, что звучало несколько более захватывающе, еще с тех незапамятных времен, когда дворец считался королевской резиденцией и товары стекались со всех уголков света. Он их не архивировал. Просто просматривал в поисках верных признаков претенциозности одного исключительно редкого алфавита. На каком-то уровне подсознания он всегда искал намеки на Невиданный город – так он предпочитал его называть, поскольку «Плач» до сих пор вызывал привкус слез.

– Я уйду через пару минут, – заверил он мастера Гирроккина.

Возможно, со стороны так не казалось, но Лазло принял его слова близко к сердцу. Он не испытывал желания заканчивать свои дни в библиотеке – полуслепым или зрячим – и питал большие надежды, что заработает морщинки от наблюдений за горизонтом.

Тем не менее горизонт, на который он хотел бы смотреть, находился очень-очень далеко.

А также, к несчастью, был под запретом.

Мастер Гирроккин махнул рукой на окно:

– Надеюсь, ты хотя бы осознаешь, что на дворе лето? – Когда Лазло не ответил, старик добавил: – Большой оранжевый шар в небе, платья с глубоким декольте у прекрасного пола. Ничего не напоминает? – И снова молчание. – Стрэндж!

– А? – Лазло поднял глаза. Он не слышал ни слова. Юноша нашел что искал – связку счетов из Невиданного города, – и это полностью поглотило его внимание.

Старый библиотекарь театрально вздохнул.

– Поступай как знаешь, – произнес он с нотками обреченности и смирения. – Но подумай об этом. Книги, может, и бессмертны, но мы – нет. Однажды утром ты спустишься в хранилище молодым, а выйдешь оттуда стариком с длинной бородой, который ни разу не писал стихов девушке, встретившейся на катке в Эдере.

– Так вот где знакомятся с девушками? – полюбопытствовал Лазло, лишь отчасти шутя. – Что ж, река заледенеет еще не скоро. У меня полно времени, чтобы собраться с духом.

– Тьфу! Девушки тебе не какой-то зимний феномен. Иди сейчас! Набери цветов и найди ту, кому их подаришь. Все просто. Ищи добрые глаза и широкие бедра. Ты слышишь меня? Бедра, мой мальчик! Ты не жил по-настоящему, если не опускал свою головушку на круглые, мягкие…

К счастью, его прервал подошедший ученый.

Для Лазло знакомство и общение с девушками казалось чем-то столь же невообразимым, как смена цвета кожи, не говоря уж о том, чтобы опустить свою голову на круглые, мягкие… что бы это ни было. В аббатство и библиотеку вообще редко заглядывали особи женского пола, не то что юные, и даже имейся у него хоть малейшее представление, что им сказать, вряд ли многие девушки примут ухаживания бедного младшего библиотекаря с кривоватым носом и позорной фамилией Стрэндж.

Ученый ушел, и мастер Гирроккин продолжил читать лекцию:

– Жизнь не проживет себя сама, сынок, – сказал он. – Ты должен прожить ее. Помни: дух слабеет, если отречься от страстей.

– Мой дух в порядке.

– Увы, но тут ты ошибаешься. Ты молод. Твой дух не должен быть «в порядке». Он должен сиять.

Под вышеупомянутым «духом» имелась в виду не душа. Ничего столь абстрактного. Это телесный дух – прозрачная жидкость, перекачиваемая вторым сердцем через его собственную сеть сосудов, более тонкую и загадочную, чем обычная сердечно-сосудистая система. Наука пока не определила его точную функцию. Человек продолжал жить, даже если его второе сердце останавливалось, а дух затвердевал в жилах. Но он действительно имел некую связь с жизненной силой – или «страстью», как выразился мастер Гирроккин. Те, у кого он отсутствовал, были бесчувственными, апатичными. Бездуховными.

– О своем духе пекитесь, – парировал Лазло. – Еще не поздно. Уверен, многие вдовы придут в восторг от ухаживаний столь романтичного троглодита.

– А ну не хами!

– А ну не командуйте!

Мастер вздохнул: