Напряжения с вложенными деньгами никакого не случилось, потому что детективная контора расцвела за 3 года, обрасла клиентурой, и Малыш продал ее, как дочернее предприятие, агенству Пинкертона.

Почему-то так случается, что вспоминаю я о Малыше в критические моменты моей жизни, например, когда теряю работу. Какое-то внутреннее чувство подсказывает мне, что Малыш вот-вот услышит, что я свободен и появится, как джин из бутылки.

Итак, в понедельник утром, моим первым безработным утром за последние 6 лет, я проснулся в обычное для понедельника время и подумал, что теперь у меня есть возможность пожить по воскресному расписание какое-то время, так чего терять его зря, и пошел в спорт зал. Сказать по правде спорта я не люблю, потому что был им отравлен в раннюю пору своей жизни, но это не помешало мне научиться держаться на коньках, держаться на воде, стрелять по движущимся мишеням и бесконечно мечтать – хоть в чем-нибудь быть первым. Первым никогда я не стал, не был я и вторым и именно эти состояния неудовлетварения привели меня к размышлениям, как это можно изменить. Я помню как сказал отцу, что мне необходимо подрасти выше, чем это было предначертано природой, что мне нужны уколы гормонами роста. Отец понял, что я удручен положением вещей и повел меня к специалистам, чтобы отвести удар от себя а заодно и определить, что можно сделать. Какой-то доктор спортивной медицины осмотрел меня с ног до головы и спросил: « На что жалуемся?» Я сказал про статью в журнале Знание-Сила о гормонах роста. Доктор подтвердил, что такие уколы уже есть на свете, но это достижение – самый пик медицинских достижений – доступно только потенциальным рекордсменам мира, шпионам-разведчикам и детям и внукам членов Полит. Бюро.

Отец понимающе и с облегчением, сказал что я не шпион-разведчик, помог мне с одеждой и уже не слушал, что еще говорил доктор спортивной медицины. Я помню, как доктор стоял передо мной и говорил про вытягивание тела в позиции летучей мыши и что сколиоз в средневековье вылечивали дыбой.

На химфак в универ меня не приняли. Пришлось поступать на фармакологию в мед. институт. Аптечный бизнес в России мог бы быть доходным местом, если иметь связи и знать, с кем делиться. По распределению меня направили работать на завод витаминных препаратов сменным технологом. Работа была не бей лежачего, потому что третья смена практически простаивала из-за недостатка сырья или неисправности оборудования, покалеченного во время двух предыдущих смен. Всех это больше, чем устраивало: рабочие спали, читали, играли в домино или просто болтали обо всем. Мне работа эта подходила еще и потому, что в дневное время я мотался санитаром в Скорой помощи, чтобы скопить денег на Стратокастер, как у Джимми Хендрикса. Моя жизнь в те годы текла по расписанию безостановочного конвейера: смена на заводе, смена в Скорой помощи, репетиции и туса до 21:30 и опять – смена на заводе.

Там иногда я слышал разговоры между операторами различных станков, которые мгновенно прекращались при моем явном появлении рядом. Все, что успел понять было то, что между ними шел какой-то упорядоченный обмен. Однажды я все-таки не выдержал и спросил у лаборантки, бабы Риты, о чем они говорят. Рита была действительной бабушкой в свои сорок с мелочью лет и полюбила меня вместо зятя, которого у нее так и не случилось. Рита тогда посмотрела по сторонам, чтобы показать мне о конфиденциальности того, что собирается сказать и прошипела, что рабочие воруют мед. препараты с целью их продажи на сторону. Больше она мне ничего не сказала – я додумал схему сам.

На заводе выпускали не только витаминную продукцию. Точнее сказать, витамины были прикрытием для чего-то иного, но не обычных аптечных лекарств. Все знали, что в нескольких цехах-лабораториях что-то производилось, но никто толком не знал, что именно. Да и назывались те цеха почтовым ящиком. Поступить работать туда простым оператором считалось большим успехом.

Мое времяпровождение после смены на Скорой было довольно странным для парня с верхним образованием. Я крутился среди «рабочей молодежи», которая вовсе не работала. Часть ее кочевала стаями между школами, где проходили репетиции местных музынеров, и столовняками в новостройках, где они просиживали над десятикопеечными винегретами и котлетами из хлеба за принесенным с собою дешевым портвишком.

В те годы я пытался стать музыкантом, хотел сколотить ансамбль из талантливых, но непонятых бездельников, бросивших свои ПТУ или вечерние школы. Многие из моих тогдашних приятелей имели незаконченное муз. образование, но играть в профессиональные коллективы их никто не приглашал. Только иногда некоторым из них удавалось «отсурлять жмура», если в местном кладбищенском оркестре кого-то не хватало.

Так и становились они безрукими фрезировщиками – шлифовальщиками с несыгранным фаможором.

От репетиций и общения с такой публикой я уставал больше, чем от 2-х работ.

Иногда случались столкновения на почве зала для репитиции или выступления.

На одной из таких стычек я и познакомился с Малышом. Мы должны были играть в клубе объединения Буревестник на новом обрядовом празднике «Проводы в Красную Армию». Знакомый моей мамани работал в объединении в профкоме. Он и организовал нам этот гиг.

Когда мы выкатили на сцену наше оборудование и шнуры, ко мне подошел не по-нашему прикинутый человек с хвостом и бородой и сказал, что его люди на этом барахле играть не будут.

За админа нашей группы обычно все приходилось говорить и делать мне, как самому старшему и трезвому. Я сказал человеку, что у нас есть подписанный договор на вечер с 7:30 до 10:30, заверенный печатью и тремя подписями, и уже было полез в задний карман, чтобы засветить его, но бородатый жестом показал, что не стоит и сказал, что у него тоже есть такая бумага и тут же спросил: « Вы за договор сколько отвалили?»

В те времена стало появляться «продуманное» головотяпство при организации самодеятельных концертов. В Питере существовала группа людей, которая за деньги устраивала контракты-договора для самодеятельных музыкальных коллективов: они продавали одно и тоже место и время двум-трем командам в надежде, что те разберутся сами или сыграют в долю. Впрочем, иногда таких устроителей все же ловили, отнимали деньги и били по зубам. Музыканты между собой дрались редко.

Тогда человек с бородой уверенно, но жестко сказал, что его команда отыграет первой, делая «открытие» для нас. Я знал, что на Западе все большие знаменитости выступают с открытием для них менее известными исполнителями, не не мог предположить, что человек именно это имел в виду. То ли от моего молчания или из-за дурацкого выражения моего же лица, человек пустился в объяснения: «Представь себе, что к нам приехал ЛедЗеп с концертом, и публика уже обкурена и на рогах, как положено – вся в ожидании. Если бы Роберт Плант в такой момент вышел на сцену, то его разорвали бы в клочья. Поэтому сначала бы выпустили каких-нибудь наших Аргонавтов или Санкт-Петербург.»

Мои музыканты стояли рядом. Они остановили размотку шнуров и внимательно слушали бородатого, который сразу уловил, что его слушают другие и обращался дальше не только ко мне: «Мужики, убирайте свои самопалы. Вы сегодня будете играть на серьезном инвентаре, как Эрик Клаптон и Дэвид Боуви…»

Мои петеушники расцвели от таких слов: «Толковый шеф. Ништяк, что сюда пригребли…»

Пока он разговаривал со своими музыкантами, я рассматривал его странный наряд: хлопчатая кофта с капюшоном, застиранные до белизны джинсы и детские сандали на босых загорелых ногах.

Когда концерт начался, он сел рядом с нами в последнем ряду. Был он не один, а с девушкой, явно американкой. Мы ждали перерыва, чтобы пойти на сцену и играть свою долю концерта. Человек выступления своих музыкантов не слушал, а отдавал все внимание своей девушке, явно американке: сидел к ней почти-что лицом и говорил что-то дикторским голосом, который сопровождался преувеличенной логопедной мимикой, но при этом он был серьезен.