И плача, и смеясь в одно и то же время, девушка, не спуская глаз с брата, обнимала его и осыпала поцелуями.

– Как ты изменился! Какой ты стал красивый! – говорила она. – Но я бы тебя все равно узнала: ты так похож на нашу милую маму!.. Страшно подумать, как мы давно с тобой не виделись!..

На ласки сестры Гаспар тоже отвечал поцелуями, хотя далеко не такими горячими. Он вообще, как мы уже говорили выше, был крайне замкнутым и не отличался особенной чувствительностью. Наконец он освободился из объятий сестры и с удрученным видом опустился на стул. Не выпуская его рук из своих, Шарлотта села рядом с ним.

Странное дело! До приезда брата ей казалось, что разговоров у них хватит на несколько дней, а между тем теперь она просто не знала, о чем говорить с ним, и вообще чувствовала себя крайне неловко. Оно, впрочем, и понятно было, так как Гаспар, всегда недовольный и угрюмый, обычно на всех наводил тоску; он способен был заморозить самое горячее сердце. Словом, брат и сестра представляли полную противоположность друг другу: насколько сестра была ласковой, сердечной, впечатлительной и доверчивой, настолько брат был холодным, бесстрастным и скрытным.

Наконец Шарлотта прервала тягостное молчание:

– Знаешь ли ты, по крайней мере, как все это случилось? – тихо спросила она. – Я так ничего толком и не знаю – мне содержательница пансиона безо всяких подробностей сообщила эту… эту ужасную новость.

– Я тоже знаю, вероятно, не больше твоего, – ответил Гаспар. – Они оба умерли от желтой лихорадки через двое суток один после другого. Нашему отчиму вообще жилось там неважно, дела его шли все хуже и хуже… В последнем письме, которое я получил, он говорил даже, что хочет уехать из Сан-Пабло. Что же касается мамы, то она, вероятно, никогда не привыкла бы к тамошнему климату и вообще к жизни в такой глуши.

– Мама всегда писала так мало! – грустно заметила Шарлотта. – Переписка вообще очень утомляла ее. Последнее письмо от нее я получила два месяца тому назад. Я несколько раз просила, чтобы она вместо себя заставляла хоть сестренок писать нам; но, по-видимому, те не умеют даже читать, так как у мамы не было времени и терпения заняться их образованием.

Шарлотта тяжело вздохнула.

– Бедная мама! – продолжала она. – Как ей, должно быть, было тяжело жить в такой глуши, без общества, без всяких развлечений и удобств, к которым она так привыкла! Мне кажется, что причиной ее смерти была не одна желтая лихорадка: скука и неудачи мужа тоже, несомненно, вредно отражались на ее здоровье.

– Ну, я бы там вовсе не чувствовал себя уж так худо, – уныло заметил Гаспар. – По крайней мере, я был бы там свободен, ни от кого не зависел бы, не надо было бы ходить по пятам за противными мальчишками, сажать их за книжку…

– Да и я тоже не стала бы, вероятно, жаловаться на свою судьбу, живя вместе с мужем и детьми. Но бедной маме, такой избалованной, так любящей общество и всякие развлечения, понятно, тяжело было лишиться всего этого. Мне же, не испытавшей ничего подобного, кажется, что без этого прекрасно можно обойтись.

Шарлотта сказала это так простодушно, как самую обыкновенную вещь: девушке даже и в голову не приходило, что ей еще гораздо более естественно было бы нуждаться в обществе и развлечениях или ставить матери в вину, что она, заботясь только о себе самой, никогда не хотела подумать о том, как живется ее дочери.

Снова наступило молчание… Шарлотта ждала, что брат начнет расспрашивать ее о житье-бытье, так как по письмам об этом можно было составить себе лишь слабое представление, начнет рассказывать о себе, о своих планах и намерениях, но Гаспар молчал, погруженный в свои мрачные думы. Боясь, как бы его апатичное, мрачное настроение духа не передалось и ей, молодая девушка, чтобы отогнать от себя грустные мысли, стала говорить о малютках, оставшихся после смерти их матери.

– Ты, конечно, знаешь, что их скоро привезут сюда; нотариус, наверное, писал тебе об этом! Бедные детки! Ведь они круглые сироты!.. Как ты думаешь, что же с ними теперь делать?

Гаспар ответил не вдруг.

– Право, не знаю! – угрюмо сказал он наконец. – Я еще ничего по этому поводу не думал.

– Дорогой мой, ведь мы могли бы жить все вместе! – воскликнула Шарлотта, и глаза ее заблестели от радости. – Я бы стала вести хозяйство и смотреть за детьми…

И, войдя в роль матери для этих сироток, она начала рисовать их совместную трудовую жизнь целой семьей, жизнь, согретую любовью и лаской… Слово «дети» Шарлотта произносила с такою нежностью, будто это были ее собственные малютки.

– Что ты на это скажешь? – обратилась она к брату, взяв его за руку и нежно заглядывая ему в глаза.

– Все это одни мечты, воздушные замки – вот что! – резко ответил Гаспар. – Ни у тебя, ни у меня нет ни гроша за душой, и, прежде чем брать к себе этих детей, надо узнать, есть ли у них что-нибудь. Кроме того, у меня вовсе нет охоты разыгрывать из себя отца семейства. Я еще так молод, что мне, право, рано брать на себя такую роль.

– Но не ты ли писал мне, что ни за что не хочешь оставаться больше в Штутгарте и что для карьеры тебе необходимо жить во Франции? – возразила Шарлотта.

– Да, для того чтобы получить университетский диплом. Живя в Германии, я в свободное от уроков время уже начал сам заниматься математикой. Для того же, чтобы заниматься далее, мне необходимо посещать лекции в Парижском университете. Но все это одни несбыточные мечты: откуда взять денег и на то, чтобы жить, и на плату за слушание лекций?

Шарлотта задумалась.

– А разве ты не мог бы получить стипендию? – сказала она. – Я слышала, что они выдаются по конкурсному экзамену. А я бы стала давать частные уроки музыки и французского языка, кроме того, постаралась бы делать переводы с английского. Живя крайне скромно и экономно, мы, я уверена, могли бы сводить концы с концами, и к тому же всегда были бы вместе.

Шарлотта всегда отличалась сообразительностью. Живя у миссис Ватсон, молодая девушка находилась в полном подчинении, и потому ей ни в чем нельзя было проявить инициативы. Но, будучи от природы очень сметливой и энергичной, она сумела бы выйти из любого положения. По странной иронии судьбы, эта хрупкая молодая девушка обладала чисто мужскими качествами: замечательной энергией и силой воли; высокий же, широкоплечий, с виду мужественный молодой человек, – наоборот, был малодушен, нерешителен и труслив.

Видя, что брат ничего не отвечает, Шарлотта продолжала:

– Человек с математическим образованием может сделать прекрасную карьеру, и ты мог бы далеко пойти.

Гаспар пожал плечами.

– Откровенно говоря, я терпеть не могу математику, и у меня к ней нет никаких способностей, так что на этом поприще я больших высот не достигну.

Шарлотту при ее прямоте до такой степени поразили эти слова, что она с удивлением воскликнула:

– Боже мой, да как же можно заниматься тем, к чему не чувствуешь ни малейшего призвания?! В таком случае почему бы тебе не заняться каким-нибудь другим предметом?

– Да не все ли равно, чем заниматься! – сказал Гаспар, махнув рукой. – Я всегда говорил, что родился неудачником, и знаю, что никогда ни в чем не буду иметь успеха.

– Полно, Гаспар! Зачем говорить такие вещи?! – возмутилась Шарлотта. – При желании можно достичь очень многого!.. Увидишь, как у нас с тобой вдвоем закипит работа! По-моему, так приятно жить вместе, иметь свой собственный угол, слышать вокруг себя детский смех!.. Я постараюсь избавить тебя от всяких хозяйственных забот, и ты будешь в состоянии всецело погрузиться в свои занятия. Я уверена, что ты так упал духом и почувствовал даже отвращение к наукам именно из-за того, что тебе приходилось заниматься урывками и расходовать свои силы на присмотр за детьми двоюродного брата… Кстати, ты мне никогда ничего не писал об этих детях! Какие они: умненькие, послушные, симпатичные или нет?

– Дети как дети! – ответил Гаспар.

Шарлотта не могла удержаться от смеха.