Впрочем, с недавних пор он подумывал о переделке своего облика во что-нибудь сходное с огромной птицей, а также о продлении жизни на неопределенно долгий срок, чтобы пронаблюдать медленную эволюцию левиафавра.

Если, предположим, Йолеус и Мюэтениве спарятся, а их личности соединятся, сольются и перемешаются, то как назовут двух левиафавров, которые возникнут в результате этого союза? Йолеуниве и Мюэтелеус? Как повлияет это бесплодное спаривание на двух партнеров? Как они изменятся? Будет ли обмен равноправным или один партнер возобладает над другим? И вообще, производят ли они потомство? Умирают ли по естественным причинам? Никто не знал ответов. Вопросов без ответов были тысячи. Мегафауна аэросфер избегала обсуждения этих тем, а история, или, по крайней мере, та ее часть, что скопилась в известных своей бесстыдной полнотой базах данных Культуры, прискорбно умалчивала об эволюции левиафавров.

Уаген отдал бы почти все на свете за возможность лично наблюдать такой процесс и получить ответы на мучившие его вопросы, но понимал, что если взять на себя подобное обязательство, то придется посвятить ему всю жизнь.

Разумеется, прежде чем принимать какое-либо решение, необходимо вернуться на родное орбиталище и обсудить все с профессорами, матерью, родственниками, друзьями… Его возвращения ожидали через десять, пускай пятнадцать лет, но в последнее время Уаген все больше убеждался, что он из тех ученых, которые посвящают исследованиям всю жизнь, а не из тех, кто считает научную работу всего лишь одним из условий, необходимым и достаточным для становления всесторонне развитой личности. Подобная перспектива его нисколько не смущала; по меркам первобытных гуманоидов он прожил долгую и насыщенную событиями жизнь еще до того, как стал студентом.

Тем не менее его пугала сама мысль о затяжном пути домой. Аэросфера Оскендари не имела постоянных контактов с Культурой (или, если уж на то пошло, вообще с кем бы то ни было), и, по слухам, выходило, что следующий корабль Культуры заглянет в окрестности системы как минимум через два года. Конечно, сюда может зайти и другое судно, однако если чужаки и согласятся взять Уагена на борт, то путешествие почти наверняка затянется на гораздо больший срок.

Допустим, корабль Культуры доставит его домой примерно за год. Еще год придется провести там, а обратная дорога займет… но так далеко вперед корабли обычно не загадывали.

Пятнадцать лет назад ему предлагали собственный корабль – когда впервые стало известно, что дирижаблевый левиафавр приглашает к себе ученого Культуры, – но, по правде говоря, выделять звездолет одному человеку, с тем чтоб он им воспользовался от силы дважды за двадцать или тридцать лет, даже по меркам Культуры было слегка расточительно. Тем не менее пожелай он теперь остаться тут и, вероятно, навсегда проститься с семьей и близкими, так или иначе придется навестить их напоследок. В любом случае все это надо хорошенько обмозговать.

Предполагалось, что из помещений, обустроенных Йолеусом для приглашенных гостей, можно будет прекрасно обозревать окрестности. Однако присутствие Мюэтениве и выбранная Йолеусом тактика следования за нею затеняли жилище и придавали всему унылый вид. Многие постояльцы съехали, а тех, кто остался, Уаген считал излишне общительными сплетниками, ведь его самого интересовала только научная работа. Он предпочитал все время посвящать наблюдениям или исследованиям поверхности левиафавра.

Вот и сейчас он висел в кроне и работал.

Вокруг пары огромных созданий сновали стаи фальфикоров – колонны и облака крошечных темных существ. Сейчас Уаген записывал на глифопланшетку полет стаи.

Разумеется, в данном случае слово «записывал» было мало связано с действиями Уагена. Строго говоря, на глифопланшетке не пишут; в ее голографические пространства погружаются при помощи особого цифрового стилуса, который позволяет одновременно вырезать, лепить, закрашивать, текстурировать, смешивать, уравновешивать и аннотировать. Глифы такого рода – чистая поэзия, созданная практически из ничего. Они подобны истинным заклинаниям, идеальным образам, предельным интеллектуальным аппроксимациям.

Их изобрели Разумы (или сравнимые с ними существа), и ходили упорные слухи, что первоначально глифопланшетки использовали как средство коммуникации, принципиально недоступное и непонятное людям (или сравнимым с ними существам). Однако же Уаген и его единомышленники приложили немало усилий, доказывая, что либо Разумы не так умны, как полагают, либо у циников нет никаких оснований для паранойи.

– Конец записи. – Уаген отвел планшетку от лица, прищурился, повернул ее и склонил голову вбок; затем показал планшетку своей спутнице, Переводчику 974 Праф, висевшей на ветви у него за плечом.

Переводчик 974 Праф прежде была Решателем пятого порядка в Одиннадцатой Стае Листосборщиков дирижаблевого левиафавра Йолеуса. Впоследствии ее снабдили усовершенствованным автономным интеллектом, переименовали в Переводчика и приставили к Уагену. Она склонила голову под тем же углом и уставилась на планшетку.

– Я не вижу ничего, – произнесла она на марейне, языке Культуры.

– Ты висишь вниз головой.

Существо тряхнуло крыльями, обратило полосу глазной впадины прямо на Уагена.

– А это имеет значение?

– Да. Из-за поляризации. Взгляни.

Уаген наставил планшетку на Переводчика и перевернул.

974 Праф встрепенулась, крылья дрогнули и наполовину раскрылись, а все тело напряглось, словно готовясь взлететь. Потом она успокоилась и устроилась в прежней позе, чуть покачиваясь.

– А, вот теперь вижу.

– Я пытался использовать модель явления, когда наблюдатель смотрит со значительного расстояния на стаю, например, фальфикоров и по-настоящему их не видит, поскольку на таком удалении глаз не различает индивидуальные особи стаи, которые постепенно собираются воедино, сливаются в более тесные группы и внезапно словно бы появляются ниоткуда, в качестве метафоры такого же внезапного концептуального озарения.

974 Праф повернула голову, раскрыла клюв, расправила языком смятую складку кожелиста, потом снова поглядела на Уагена:

– И это сделано как?

– Мм, с изрядным мастерством. – Уаген вежливо, чуть удивленно рассмеялся, опустил стилус в гнездо и нажал на кнопку сохранения глифа.

Стилус, неплотно вставленный в гнездо на боку планшетки, выпал оттуда и полетел в синеву под ними.

– Тьфу ты, – сказал Уаген. – Я же собирался заменить держалку.

Стилус стремительно превращался в точку.

Они наблюдали за ним.

974 Праф сказала:

– Это твое приспособление для письма.

Уаген подтянул правую ногу.

– Да.

– А другое у тебя есть?

Уаген пожевал ноготь на ноге.

– Мм… вообще-то, нет.

974 Праф наклонила голову набок:

– Гм…

Уаген поскреб в затылке:

– Его надо догнать.

– У тебя оно одно.

Уаген разжал руку и хвост и полетел следом за стилусом. 974 Праф разжала когти и последовала за ними.

Воздух был плотный и горячий; у Уагена ревело в ушах.

– Мне напоминают, – сказала 974 Праф, поравнявшись с ним.

– О чем? – Уаген пристегнул планшетку к поясу, прикрыл слезящиеся глаза очками от ветра и извернулся в воздухе, следя за почти исчезнувшим из виду стилусом.

Стилус – небольшой, но тяжелый инструмент, вдобавок почти идеально обтекаемой формы, – падал очень быстро.

Одежда Уагена хлестала на ветру, как флаг в бурю. Шапка с кистями слетела с головы; он попытался ее схватить, но та поплыла вверх. Громада дирижаблевого левиафавра Йолеуса медленно, как туча, удалялась в небеса.

– Поймать шапку? – крикнула ему в ухо 974 Праф, заглушая ветер.

– Нет, спасибо! – прокричал в ответ Уаген. – На обратном пути подберем.

Уаген снова извернулся и уставился в синие бездны. Стилус арбалетной стрелой рассекал воздух.

974 Праф подлетела ближе – поток воздуха взъерошил ей перья – и поднесла клюв к правому уху Уагена.

– Как я говорила, – начала она.