– Скоро, Борис Иванович, скоро получишь… – пообещал тот.

– Однако ты всемогущий…

– Пока могу, – скромно подтвердил тот. – Пока папа благоволит. – Бросил взгляд на портрет и продолжил: – А теперь надо нам собрать компромат на центральный комитет партии. Пришла пора прикрыть эту лавочку. Доступ кое к каким документам мы тебе обеспечим…

– Я уже все, что хотел, им предъявил, – перебил его Черников.

– За столько лет в лагерях?.. За десятилетия притеснений?.. – искренне удивился Пабловский. – Я ведь помню, когда мы познакомились, ты уже у них под колпаком был… Сам говорил, что вся страна – лагерь…

– Твое управление напоминает мне службу Геббельса, – вдруг брякнул Черников только что пришедшее в голову. – Ты извини, Глеб, но то, что я делал эти месяцы, мне нравилось. Этой рукописью я отдал долг своим единомышленникам. И тем, кто жив, и кого уже нет на этом свете. И я сказал все, что хотел. Собирать же дерьмо по чьему бы то ни было заказу я не буду…

– А если это дерьмо…

– Каким бы оно ни было, – не дал ему договорить Черников, – это не моя профессия. И у меня уже не так много лет осталось впереди, чтобы тратить время на то, что не нравится… И еще, Глеб, ты извини, но под тем, что я делаю, я всегда ставлю свою фамилию. Прятаться я не привык.

– Ах, ты об этом… – Пабловский явно был огорошен. – Хорошо, я дам команду, пойдет под твоей подписью. – Примирительно добавил: – Ладно, найдем другого на эту работу. К сожалению, ее тоже надо делать… А тебе я подберу то, что тебя заинтересует.

– Не стоит… Если я тебе больше не нужен, так и скажи, не обижусь, разучился… Вернее, обучили…

– Видишь ли, Борис Иванович, время – динамичная категория, мы многому сейчас учимся у наших коллег за рубежом, осваиваем политтехнологии, без которых эффективно управлять массами невозможно… – начал Пабловский.

Черников не дал закончить.

– Я бы с удовольствием выпускал какой-нибудь журнал… Или газету… Нет такого в ваших планах?

– Пока нет, – неуверенно отозвался тот. – Может, в других службах, в министерстве печати… А ты серьезно хочешь выпускать газету?

– Вполне. Сосватай главным редактором на приличное издание…

– Так это ты всерьез?.. Давай я лучше тебя начальником отдела поставлю, будешь нашими мозгами руководить.

– Поздно уже переучиваться. Да и руководить не люблю… А тем более под начальством ходить… Так что на полном серьезе моя просьба… А теперь бы мне на пару недель куда-нибудь в глушь…

Пабловский окинул Черникова непонимающим взглядом, но ничего уточнять не стал. Спросил:

– Подмосковье устроит?

– Вполне…

– Ладно. – Он помолчал и после паузы добавил: – Что-нибудь придумаем…

Досиживать рабочий день Черников не стал, пошел бродить по Москве. И в этот раз показалась она ему еще более суетливой и отстраненной, чем прежде, примечательной очередями у газетных киосков, винных отделов, магазинных полупустых прилавков. И в этом человеческом вихре, живущем по своим законам, он вдруг ощутил одиночество.

Нашел не оборванный, работающий таксофон, набрал номер Галины.

Тот молчал.

Постоял в нерешительности, стараясь вспомнить ее рабочий номер (которого, впрочем, и не знал), потом вернулся в управление.

В кабинете под взглядами сослуживцев очистил ящики своего стола и, сложив личные вещи в старый коричневый портфель, который позаимствовал у коллеги, охотно избавившегося от надоевшей и уже ненужной, но все же чем-то дорогой вещи, зашел к Пабловскому.

Тот поднял глаза от объемистой папки, мимоходом прикрыл ее лежащей на краю стола газетой, словно не замечая постной физиономии Черникова, бодро отрапортовал:

– С завтрашнего дня ждет тебя, Борис Иванович, переделкинская творческая атмосфера. – Подождал проявления радости, но Черников лишь поджал губы. – А также коллеги по перу… – Не так бодро, но все же выговорил заготовленное: – Есть там, с кем вечера коротать?

– Найдется, – отозвался Черников, осмысливая такой поворот и передумывая высказывать все, что хотелось, по поводу деятельности руководимого Глебом учреждения. Уточнил: – В Дом творчества?

– В он самый… И отдыхай, сколько заблагорассудится. Один срок уже оплачен…

Лицо Черникова потемнело.

– Извини, Борис Иванович, я имел ввиду курс или, как там, путевку…

– Да ничего… Однако слово материально… Спасибо тебе за заботу… И что, могу прямо сейчас поехать?

– Можешь, только зачем? Посидим вечерком, – и всплеснул руками, что-то вспомнив. – Нет, не посидим… – Глянул на часы. – Я через шесть часов улетаю.

– Далеко? Надолго?

– В Магадан… – Усмехнулся. – По доброй воле… Между прочим, познакомлюсь со знаменитыми местами… Пока на неделю, а там как дела пойдут…

– Злодейства коммунистов изучать?

– И их тоже, – уклончиво отозвался Пабловский.

– Ну ладно, тогда я сегодня и отправлюсь… мотать срок, – отчего-то обиделся Черников, понимая, что это глупо, но не в силах сдержаться.

– Отдохни, Борис Иванович, – отстраненно произнес Глеб, смахивая газету с папки, которая явно хранила в себе какие-то секреты…

…Пабловский появился в Доме творчества через пару недель, когда Черников уже пресытился общением с себе подобными, крепко рассорившись с доброй половиной временных обитателей этого заповедного места, апологетами уходящего режима, и предпочитал теперь вместо дебатов неспешные прогулки по окрестностям или нечастые визиты к Фазилю Искандеру, с которым был знаком с той поры, как прочел в самиздатовском «Метрополе» «Пиры Валтасара» и не выдержал, напросился на встречу, собираясь написать очерк, но очерка не получилось, а проговорили они тогда допоздна и потом еще не раз встречались. И когда он ожидал суда, Фазиль организовал публикацию его рассказа в солидном еженедельнике. Это возымело действие, внесло сумятицу в судейские ряды, заставило поубавить рвение, отказаться от большего, требуемого прокурором срока.

Фазиль был по-восточному мудр, не спешил ни превозносить, ни хаять задорно-скандального Ельцина, его сейчас больше заботила назревающая война в родных местах. Он пытался примирить грузин и абхазов, хотя не очень верил, что это удастся совокупно всем миротворцам.

Они посидели вечерок за хорошим вином, немного посплетничали, существенно перемыли косточки тем, кто пришел к власти, находя в их действиях непродуманную торопливость, порадовались возвращению из американского Вермонта Солженицына, веря, что услышат от него ответы на многие вопросы, на которые не способна ответить власть, и расстались с пониманием необходимости раздельного плавания в этом все более и более начинающим штормить море человеческих судеб…

Глеб прикатил под вечер на служебной «Волге», уверенный и преисполненный понимания своей значимости, из вместительного дипломата вытащил бутылку французского коньяка, баночку черной икры с этикеткой на английском языке, сервелат, сыр, пару банок шпрот, пару лимонов, коробку шоколадных конфет. Быстро сообразил импровизированный стол, болтая о пустяках, погоде, скандалах московских знаменитостей, об энтузиазме народа «от Москвы до самых до окраин», освобождающегося от гнета коммунистов, потом заставил выпить и похвалить действительно неплохой коньяк и только после этого перешел к делу.

– Ну что, Борис Иванович, давай вторую за твое редакторство…

– И, подняв рюмку, торжественно произнес: – Выбирай: «Огонек» или «Московские новости»? – Видя удивление Черникова, со смехом сказал: – Шучу, Борис Иванович, шучу… Этих не сдвинешь… Но мы вот тут задумали открыть на всю Россию правительственную газету.

На нее и сядешь… Давай за это…

– Погоди, Глеб… Какая еще правительственная?

– Как и положено. Новая «Правда»… О! – Он воздел палец.

– А что, хорошее название: «Новая правда».

Черников выпил залпом.

Поморщился. Не столько от коньяка, сколько от возникшего вдруг четкого понимания, что ничего в этой «Новой правде» нового как раз и не будет.

– Спасибо, конечно, за честь, но я откажусь.