Это было, как пощёчина. И Габриэль захотелось ударить в ответ. Причём не только словесно. Впервые в жизни ей захотелось ударить человека по лицу, стереть с него эту циничную самодовольную ухмылку и всесильную уверенность в его овечьем могуществе. Сказать ему что-то такое, чтобы ему было больно, но, как назло, на ум не приходило ничего остроумного и колкого.

– Учитывая вашу отповедь, мессир, и то, что вы недвусмысленно намекнули на мою лицемерную сущность, скажите, а в какую сумму вам обошёлся этот вальс? Потому что хоть моя семья и не богата, но я смогу найти деньги, чтобы компенсировать вам доставленные этим танцем неудобства и, надеюсь, больше никогда не побеспокоить вас своим присутствием и напоминанием о южных традициях, этикете и способах заработка! – произнесла она, вздёрнув подбородок и стараясь сохранить остатки самообладания. – А ваши советы можете… давать вашим овцам!

Мессир Форстер поклонился, приложив руку к сердцу, и произнёс с непроницаемым лицом, но глаза его при этом смеялись:

– Наоборот, синьорина Миранди, вы настолько хорошо танцуете, что от этого танца я получил ни с чем несравнимое удовольствие! И я заплатил бы маэстро в два раза больше, если бы вы согласились на ещё один вальс.

– Не могу сказать, что это удовольствие было взаимным, мессир Форстер. И я бы заплатила маэстро в пять раз больше, если бы он вообще забыл, что такое вальс и как его играть! Но если вы осмелитесь снова меня пригласить, то клянусь Богами, я оттопчу вам все ноги! – выпалила Габриэль яростно.

– Это было так невежливо, синьорина Миранди! Где же ваше южное воспитание? – рассмеялся Форстер.

– Вы же настаивали на честности, мессир Форстер! Как я вижу, вы привыкли покупать не только женщин, но и танцы, и одним Богам известно, за что ещё вы готовы заплатить! А теперь, прошу меня извинить, – она присела в реверансе, – я обещала кадриль синьору Таливерда.

Кадриль прошла как в тумане. Она танцевала и улыбалась, но внутри у неё бушевала гроза. Никогда в жизни Габриэль не чувствовала такой досады, злости и стыда, а ещё – желания пойти и содрать с рук перчатки и умыться, потому что она всё ещё ощущала прикосновения рук «этого гроу» и его дыхание на щеке, и от этих ощущений её пробирала странная дрожь. На неё, наконец-то, нахлынуло красноречие, и она мысленно сочинила целую проповедь о ценности южных традиций и том, что именно они отличают цивилизованных людей от дикарей. В голову пришло множество ярких эпитетов и метафор, и даже отрывки из трактатов, которые можно было бы привести в качестве примеров. Но, увы, всё это явилось с запозданием.

А вместе с красноречием пришёл ещё и стыд.

Как она могла такого наговорить? Вместо того, чтобы демонстрировать сдержанность и холодность, которые следует проявлять к людям не своего круга, вместо того, чтобы не замечать его фамильярности и наглости, вместо этого – она накричала на него, как последняя торговка рыбой! А если кто-то их услышал? Пречистая Дева, как же неудобно!

Почему-то в присутствии Форстера она чувствовала себя скованной и косноязычной и могла только злиться и думать о том, чтобы он провалился сквозь землю. А ей хотелось быть более холодной и остроумной, ей хотелось пригвоздить его словом к полу, чтобы он понял, насколько был неправ. Ей хотелось, чтобы он извинился и сказал, что ему жаль.

Так поступил бы любой воспитанный южанин, и в этой ситуации она знала, что делать и как себя вести. Она была бы снисходительна и мила, великодушно простила бы его невоспитанность и парой вежливых фраз поставила «этого гроу» на место.

Но Форстер не раскаивался и извиняться не собирался, и поставить его на место можно было лишь бестактностью в ответ на бестактность. Только это не было выходом, это лишь давало ему новый повод посмеяться над её манерами и воспитанием.

Будь она мужчиной – вызвала бы его на дуэль. Но она не мужчина. И из всех мужчин, кто бы, в теории, мог вызвать Форстера на дуэль, был только её отец. А уж допустить дуэль между ними ей не приснилось бы и в страшном сне. Но мысль о дуэли и о том, с каким наслаждением она выпустила бы пулю в грудь этому наглецу – эта мысль показалась ей неожиданно приятной.

– Послушай, Алекс, – синьор Грассо подошёл к Форстеру, едва тот закончил танцевать с Габриэль, – Домазо готов встретиться завтра утром. Твоё предложение показалось ему довольно интересным, и он обещал подумать, как лучше преподнести его герцогу. Так что у меня всё пока идёт по плану. Надеюсь, ты за время моего отсутствия успел влюбить в себя женскую половину общества? Или опять пугал их ужасами о вырванных сердцах?

– По правде сказать, эта кадриль сидит у меня уже в печёнках. Но, как видишь, я не пропустил ни одного танца, и недостатка в желающих у меня нет, – Форстер отпил вина и шагнул в тень, укрывшись за колонной, – только не знаю, надолго ли меня хватит. Так долго изображать идиота – сильно утомляет.

– Вижу, Паола Кавальканти не сводит с тебя глаз, – усмехнулся Винсент, – между прочим она родственница синьора Таливерда. Дальняя, но тем не менее. И бари к тому же… Такой брак мог бы всё изменить в твою пользу.

– Винс, ты же не всерьёз? Она молодая, глупая и страшная до икоты, уж прости за прямоту.

– А тебе нужна старая, умная и красивая? – усмехнулся Винсент. – Ты бредишь? С каких это пор молодость и глупость стали женскими недостатками? Она, конечно, не красавица, но учитывая её родство с Таливерда…

– Даже не предлагай!

– Ладно, а Лучиана Фарини? – не унимался Винсент, испытывающе глядя на друга. – Она тоже бари. Её семья, правда, совсем уж бедна, но тебе это ведь на руку.

– Лучиана? Я с трудом выдержал с ней кадриль и мазурку, как, по-твоему, я смогу прожить с ней целую жизнь? Она ещё глупее Паолы, и очень любить поговорить.

– Джованну Домазо не предлагаю – синьор Домазо любит младшенькую дочь, хотя… Всё возможно… Посмотрим, как завтра пойдёт с ним разговор.

– Джованна вообще ребёнок, там даже платью не за что держаться! Уж, прости, но жениться на четырнадцатилетней я не буду даже ради места в палате. Винс, перестань изображать сваху! Тебе это не идёт.

– Вообще-то ей шестнадцать… скоро будет, – усмехнулся синьор Грассо, – вполне уже подходящий возраст, подождёшь полгода… Только ты ведь по другой причине воротишь нос, мой друг, да? Боишься проспорить? Брось! Я ведь пошутил. Тебе стоит думать о палате, а не о голубых глазах синьорины Миранди.

Форстер повернулся к другу и спросил, чуть прищурившись:

– И с чего ты взял, что я думаю о них?

– С того, как ты смотришь на неё, – Винсент перестал улыбаться и, глядя в серьёзное лицо Форстера, добавил: – Не увлекайся ею, Алекс. Ты всё равно ничего не добьёшься. Она очаровательна и мила, но ты просто теряешь время.

– Она меня не особо интересует, – пожал плечами Форстер и отвернулся.

– И ты именно поэтому заплатил за вальс с ней? – продолжил подтрунивать Винсент. – Я всё видел. Брось, Алекс, последний раз такой взгляд у тебя был, когда ты выследил болотного тигра, что вырезал деревню в Ашире. И дело тут уже не в ящике вина, как я понимаю. Ты, конечно, сам решай, но я бы тебе советовал как друг – займись лучше Паолой.

– Если уж на то пошло, то я женюсь, только если это будет вообще единственный выход из всех возможных. И ты знаешь почему. Так что хватит уже об этом, – отмахнулся Форстер.

– Да, да, я помню про твоё отношение к женским принципам.

Форстер понимал, конечно, что Винсент желает ему добра, но мысль о том, чтобы жениться на одной из этих южных никчёмных синьорин была ему противна. Он безупречно играл свою роль: целый день развлекал женщин, танцевал с ними, держал их зонтики и веера, приносил напитки, подвигал стулья, но единственное, что хоть чего-то стоило в этом цирке глупых церемоний – тот вальс, за который он заплатил упрямому маэстро триста сольдо.

Эта синьорина Миранди… она так не хотела с ним танцевать…

Но её возмущение и сопротивление, попытка отстраниться от него и её гнев, который должен был поставить его на место – всё это вместе лишь подстегнуло азарт.