И вот теперь этой книги нет.

Я вспомнил, как в квартире несколько раз возникал некий Эдуард Власович. Такой низенький толстенький замухрышка в очёчках. Но замухрышкой он не был, так как оправу у этих очёчков изготовили из золота. Обеспеченный типчик был Эдуард Власович, хоть с виду и казался откровенным лошарой. Этот Эдуард Власович вечно тёрся у книжной полки. Иногда он снимал фолиант и, бережно уложив на стол, осторожно перелистывал пожелтевшие страницы, заполненные латиницей. Я безмятежно играл неподалёку и лишь фоном улавливал, что Эдуард Власович непременно эту книгу хочет приобрести. Но батя лишь посмеивался и говорил, что книгу ценит не деньгами.

А теперь и Эдуард Власович не заходит. Головоломка сложилась так, что её разгадка стала явной.

Почему-то мысль о проданной книге не давала мне успокоиться. Я дорожил подарком, но как-то странно. Я даже запретил себе говорить "Sony Xperia Z3", называл её просто смартфоном, будто это могло как-то поправить дело. Конечно, я не считал, что произошла какая-то трагедия. Без старинной книги вполне можно жить и дальше. Отец и жил, больше не вспоминая о ней. По крайней мере, при мне. Мысленно я тысячи раз говорил ему спасибо. Но вслух сказать до сих пор как-то не пришлось. Хотя мобиле уже почти десять месяцев.

Воспоминание о дне рождения пригасило восторг о дорогущем аппарате, который настолько очаровал Кильку, что тот не выпускал его из рук. Даже самый дорогой телефон мира не мог нам помочь. Здесь он сродни сундуку с золотом, который находился на острове Робинзона Крузо. Огромное сокровище, на которое невозможно купить даже то, что в любой лавке стоило меньше фартинга. Техническое совершенство, превратившееся в бесполезную игрушку там, куда не пробьётся сигнал с вышки.

Даже великолепный Vertu являл дисплей, где индикатор уровня сигнала, получаемого от вышек мобильной связи, жизни не подавал.

-- Ты это... список звонков зацени, -- Килька показал экран даже не Кабанцу, а мне, словно я сейчас был главным.

И я увидел строчки сеансов связи. Свежих не было. Но напротив трёх явно значилось "Yesterday". Это означало, что где-то в нашей непередаваемой глуши пряталось место, откуда можно позвонить в нормальный человеческий мир.

Глава 1

1

Игольчатая вышка

После завтрака мы возвращались к корпусам. Во рту задержался отвратительный вкус овсянки. А черепушка то и дело выдавала мне картины убежища, которое мы обнаружили в начале вчерашнего дежурства. Как ловко оно устроено. Раз, и все взрослые в укрытии. Значит, действительно, есть чего опасаться на территории лагеря. Иначе зачем им прятаться? Теперь ясно, почему начальника не было в кровати, когда Большой Башка, пылая местью, вместе со мной влез в его обитель той примечательной ночью. Значит, мохнатый лупоглазый страшила мог садануть любого из нас, ухватить и уволочь в глушь неведомую. Как Яг-Морт из легенды, рассказанной Килькой.

Я вращал в памяти кадры, как мы вчера, оставив дорогущую игрушку с дракончиком, покинули убежище и положили линолеум на место. Как Голова-дыня придирчиво проверял по пыльным полосам и присохшей грязи, так ли лежит разлохмаченный лист. Как предъявили вернувшемуся повару свежечищенный картофель. Как наскоро пообедали, а потом мыли посуду за всем лагерем. А после тщательно отскребали котлы. И до ужина. И после него. Повар больше никуда не отлучался, и мы работали в каком-то молчаливом отупении, перебрасываясь ничего не значащими фразами. Впрочем, мне не хотелось ни с кем говорить. Я думал о тёмной громаде, преследующей меня последние дни.

-- Ты, слышь, далеко не убегай, -- притормозил меня Жорыч, догрызающий оставшуюся от завтрака горбушку. -- Саныч с Палычем хозяйство глядят. А нас пацаны зовут. Судить будем.

-- Чего судить? -- секунду назад я мучительно придумывал отмазку, по которой меня никто не имел права искать до обеда, но сейчас вдруг стало интересно.

-- Да так, чаму одного, -- пожал плечами Жорыч. -- Пацаны сказали, в соседнюю палату приходить.

Мы подбирались к аллее. Жорыч вышагивал рядом и ныл:

-- Вот чо за хавчик? Утром каша. Вечером каша. На обед суп постный и пюре с котлетой из хлеба. Ну, или с курицей, а у курицы этой рост -- дециметр, а из мяса лишь кости.

Он печально вздохнул, а я вспомнил, как недавно хрустели кости несчастной курицы под мощными зубами Жорыча.

-- Мясо хочу, -- загундосил он в продолжение. -- Полцарства за банку тушёнки!

Но полцарства не было ни у него, ни у меня.

У крыльца нас чуть не сбил с ног белобрысенький. Он вылетел из своей палаты лёгким мячиком. Растрёпанный. Взъерошенный. Похожий на одуванчик, готовый вот-вот распрощаться со своими пушистыми семенами-парашютиками.

Но за ним выскочили его два шустрых соседа по палате, ухватили за плечи и утянули обратно.

-- Светлого видал? -- спросил Жорыч. -- Его судить и будем.

-- За что? -- недоумевающе уточнил я.

-- А я знаю? -- пожал плечами Жорыч. -- Есть, значит, за что. Раз зовут. Да ты не тормози. Ступай в палату, что ли.

Я не тормозил, но почему-то стало тоскливо.

Казалось, что без старшего отряда лагерь опустел. Но нет, кроме четвёрки из нашей палаты, в соседнюю набилось достаточно народа. Хозяевами тут чувствовала себя пара, с которой мы столкнулись у входа. Неделя прошла, а имени одного я так и не узнал. Второго пацаны звали Санчес. И Санчес этот знатно рубился в футбол. У меня аж живот заболел, когда я вспомнил, как Санчес пинком запулил мне под дых тяжеленный баскетбольный мячище. Я тогда стоял на воротах. А после удара уже лежал. За воротами. Хватая воздух, как рыба, выброшенная на берег. Парни даже игру бросили, сгрудились возле. И Санчес впереди. Я не злился на него. Он не со зла так саданул же. Просто гол мечтал забить покрасившее. А тут вратарь на пути.

Белобрысый, заработавший прозвище "Крысь", хоть и жил в этой же палате, а топтался на месте, что щенок приблудный. Неуютно ему было. Неудобно. Хотелось ему исчезнуть. А народ оглядывал его, будто экспонат музейный, о котором сейчас чего-нибудь занятное трещать начнёт экскурсоводша очкастая.

-- Чуваки? -- раздался из задних рядов могучий бас, в котором ещё проклёвывались искры высоких мальчишеских ноток. -- Чо собрались-то?

Брезгливо подцепив носком кроссовки разлохмаченный, будто обгрызенный угол дверцы, Санчес распахнул тумбочку, явив её неприглядное содержание. Как Жорыч старательно заполнял деревянный ящик со скрипучей дверцей возле своей кровати жратвой и прочими вкусными ништяками, так эту тумбочку под завязку забили потрёпанной одёжкой отвратного вида. Но хуже всего была странная вонь, немного защипавшая чуткие ноздри, когда я переступил порог палаты. Сейчас она в них вонзилась двумя саморезами. Здесь гниль смешивалась с затхлостью, пропитанной грязью давно нестиранного белья.

И вдруг я понял, что за знакомый запах ловил я от Крыся. Это был въедливый, ничем неистребимый аромат сэконд-хэнда. Я познакомился с ним год назад. Не знаю, что занесло меня в корпуса обанкротившегося завода, цеха которого заполонили тонны застиранного шмотья, но я не менее часа блуждал по громадным пространствам. Гулкие шаги по бетонному полу. Окна, заросшие пылью, едва пропускали свет, становящийся жёлтым и тусклым. Бескрайние шеренги стоек, на которых, прижавшись друг к другу, висели тысячи рубашек, штанов, футболок и юбок. Зрелище абсолютно не походило на магазин. Всё напоминало гигантскую раздевалку неведомой школы, поголовье которой, переодевшись, умчалось в спортивке на физкультуру. А обычные вещи остались висеть, дожидаясь возвращения хозяев с затянувшегося урока. Вот только непривычный запах смердил. Особенный запах. Такой, что встретишь только в развалах сэконд-хэнда.