Да тут в два счёта шею свернёшь.

Я представил, как смущённый Сан Саныч, а то и сам Палыч нерешительно звонит в дверь нашей квартиры. Как дверь открывается. На пороге папа с мамой. И Палыч откашливается, не решаясь начать. А лица родителей вытягиваются от нехороших предчувствий. От того, что случилось непоправимое.

Я так ярко это представлял, что забыл обо всё на свете.

-- Спиной падай, -- донеслось из зелёной глубины. -- Лицом не вздумай!

Лёнька беспокоился обо мне. Он верил, что я последую за ним.

Можно тихо отойти и шмыгнуть к лагерю. Но тогда терялся Лёнька. Я сам отказался пойти за ним. Я сам выбрал другую дорогу.

Я повернулся спиной к обрыву. Глаза закрылись. В животе завозились холодные склизкие слизни тягостных сомнений. Я чуял, ещё немного, и они победят. И вот тогда, чтобы не отступить в последнюю секунду, заставил себя запрокинуться.

Летучее мгновение свободного полёта показалось ледяной бесконечностью. А потом меня встретили ветви. Я не успел разогнаться. Просто упал в объятия листвы. Ветки прогибались подо мной, пропуская всё ниже. Я боялся напороться на острый сучок или врезаться в ствол, но скольжение продолжалось. Оно чем-то походило на спуск с ледяной горки. Вот только я никогда не съезжал с горки вниз головой.

Непередаваемое ощущение. Неописуемое. Страх неизвестности и наслаждение движением. Я запомнил его навеки. Я сохранил его в себе, когда скольжение закончилось, и я вынырнул из кустов, чтобы мягко плюхнуться в кучу шуршащих прошлогодних листьев на сумрачном дне замшелого оврага.

Но я больше никогда не падал в зелёные волны листвы. Не чуял, как прогибаются под спиной всё новые и новые упругие ветки, медленно и неохотно пропуская меня в тенистую глубину. Кусты, куда мы кувыркнулись, были знакомы Лёньке. Лёнька им доверял. А я доверял ему. Но я не запомнил, что это за кусты. А названия не спросил. Да и доверять, как окажется очень скоро, уже будет некому.

А пока всё было просто великолепно.

Мы лежали на мягком матраце слежавшихся листьев шагах в пяти друг от друга. Наверное, если бы наши руки протянулись навстречу, то кончикам пальцев довелось бы коснуться. Но шевелиться было лень. И не только! Казалось, любое неосторожное движение прогонит молчаливое очарование невысказанного волшебства. Овраг словно не расширялся, а сужался, поэтому казалось, что деревья вверху тянутся друг к другу. Что их ветви тоже могут сомкнуться, образовав арку. Но им просто лень. Как и нам.

Голова Лёньки качнулась. Бледное лицо повернулось ко мне. Лёнька улыбался. Он был счастлив, что сумел сделать такой необыкновенный подарок.

Я тоже развернулся к нему. И тоже улыбался. В благодарность за подарок, который мне мог сделать лишь он один.

И ещё я думал, что случилось бы, обнаружь Лёнька сегодня в лесу не меня, а другого парня. Скажем, Гоху. Или даже Кильку? Показал бы он им это место? Подарил бы это летящее скольжение?

Почему-то казалось, что нет. Почему-то казалось, что в этом лагере дружить больше не с кем. Только мне с Лёнькой. Только ему со мной.

Он относился ко мне искренне и дружелюбно. Как родственнику. Даже как к брату. Если бы у меня был такой брат, как Лёнька... Тут я вздрогнул. Ага, размечтался. Быть может, у Лёньки братьев этих вагон и маленькая тележка. А тут я ещё напрашиваюсь.

-- Ты один у родаков? -- несмело уточнил я. -- Или кто ещё имеется?

-- Нас трое, детей-то, -- сказал Лёнька. -- Старший я. И близняшек двое. Совсем маленькие. Пока трое нас у родителей.

И вздохнул тяжело.

Я даже подумал, что дальнейшие расспросы излишни. Но не утерпел:

-- Почему пока?

-- Сложное положение, -- голос Лёньки как-то помрачнел, а сам он стал каким-то серым и неприветливым. -- Отец сначала на нефтянку работал, получал замечательно. Красиво мы жили. Папка гордился положением своим. Говорил всем: "Мои мозги дорого стоят". А после у них штат порезали. Кого в фирму перевели с окладом махоньким. А он под сокращение попал. Не переживал сначала. Знаний-то во! Он же не дурак какой. Потыкался по округе, а нигде столько, как в нефтянке, не платят. Везде деньги по его меркам смешные. Больше я от него слов про дорогие мозги не слышал. "Бэху" продали, какой-то период нормально перекантовались. А теперь опять туго. Всем невесело. А он вообще озлобился в последнее время. То стонет, знал бы, что так выйдет, никогда бы трёх детей заводить не стал, зачем нищебродов плодить, их и так много на свете. То ноет, что ж денег-то в семье совсем нет, горбатишься круглые сутки, а тут порой еды не на что купить, если так и дальше пойдёт, малышей в детдом сдать придётся.

Лёнька прервался и помолчал.

Я выражал самое живейшее внимание.

-- Этого я и боюсь, -- после глубокой паузы продолжил он донельзя серьёзным тоном. -- Что близняшек в интернат отправят. Был бы я чуток постарше, работу уже искал бы. А так, -- он расстроено махнул рукой, -- не берут нигде. Или подработать дадут, а после вместо обещанной тыщи сотнягу сунут, и на выход.

Он помолчал ещё немного. Может, ждал каких-то моих слов. Но я растерялся. Я совершенно не знал, что говорят в таких случаях. Я бы немедленно отдал Лёньке все деньги, что лежали сейчас в карманах. Да только что исправят несколько хрустящих бумаженций?

-- Хоть из дома беги, -- сказал Лёнька. -- Если бы я вдруг делся куда-то, быть может, и лучше было бы. Тогда близняшки дома бы остались.

-- Так не говори, -- испугался я. -- А то и впрямь исчезнешь.

Я словно глядел в грядущее. Вот только ни грамма об этом не подозревал.

Здесь деревья сгущались. Было сумрачно и тревожно. Клочок голубого неба над головой казался порталом в прежний мир, где всё спокойно и хорошо. А мы находились в ином пространстве. В месте, где не вовремя брошенное слово становилось злобным заклинанием, которое действовало незамедлительно. И не было у того заклинания обратного хода.

-- Тут как-то странно всё устроено, -- продолжил я. -- Кажется, исчезни мы сейчас оба, никто нас и искать не будет. Вожатые скривятся да всем объявят, что мы с тобой домой рванули.

Мне было тревожно в этом месте, и я рисовал вслух абсурдные картинки, чтобы прогнать непонятный страх, но даже не подозревал, как близко мои фантазии окажутся к истине.

-- Я бы не побежал домой, -- сказал Лёнька. -- Там, дома, легче, пока меня с ними нет.

Хотелось возразить, и слова чуть не вырвались наружу. Но не успели. Потому что я подумал о своём доме. О зловещем напряжении. И о том, что вместе с моим отъездом напряжение это непременно развеялось. Но мне ведь предстояло вернуться. А, значит, предстояло вернуться и напряжению.

Вдруг всё словно замерло, остановилось, застыло в оцепенении. Ни малейшего ветерка. Даже листья на деревьях перестали покачиваться. Сквозь облака пробилось солнце, проткнув лес спицами ярких лучей.

По замершей листве бежали странные сизые тени. Я не мог ухватить их контуры. Не мог сказать, на что они похожи. Будто витязи в тигровых шкурах перепрыгивали с дерева на дерево и скользили спинами по притихших листьям, не смевшим шелохнуться. Дюжина теней или чуть больше.

Внезапно Лёнька вскочил и бросился вверх по склону вслед за тенями. Я стремглав понёсся за ним. Ни за что в жизни я бы не отстал от Лёньки. Но тени уносились быстрее нас обоих. Мы не догнали их, зато вырвались на открытое пространство. Сейчас уже совсем и не верилось, что утром над миром властвовали хмурые беспросветные облака. Распогодилось. Небо было кристально чистым. Солнце уже клонилось к горизонту, и по земле тянулись длинные тени. Я не смотрел вперёд. Я не смотрел даже на Лёньку. Взор шарился по травяному озеру поляны. Ноги тонули в зелёных волнах, а я стремился опознать каждый цветок, каждую травинку. Сумею ли я прочитать когда-нибудь эту бесконечную книгу? Один. Без Лёнькиной помощи.

Мы продвигались вперёд, и по вытянувшимся теням я видел, что опушка скоро закончится, упрётся в сплошную стену леса. На зелёной траве лежали сизые тени. Острые верхушки ёлок. Тянущиеся в стороны еловые лапы. Вернее, их невесомые копии. И одна тень пониже. Округлая. Беспросветная.