Лёнька принял подарок.

И вместе с моими суматошными строчками принял мою дружбу.

Вы наверняка видали звезду, чиркнувшую по небу. Ну, хоть один раз! Тогда вы помните, как прекрасна и скоротечна эта сияющая линия, прорезавшая тьму. Такой она и получилась, наша с Лёнькой дружба. Сияющей. Скоротечной. Прекрасной.

Глава 4

Осенний угол

Было нелепо расставаться с Лёнькой, но в столовой я отчего-то шлёпнулся на заскрипевший стул за столом, где собрались люди нашей палаты. Народ пялился на меня с интересом. Впрочем, ложки тоже без дела не лежали. Круглые озёра из борща в алюминиевых мисках стремительно усыхали.

-- Ты чё? -- Кабанец отчего-то злился. -- Где до обеда пропадал, а?

Вёл себя так, будто его заставили шуршать по территории. Да не просто там уборкой заниматься, а капитальный ремонт корпуса провернуть.

-- Со старшими, -- многозначительно ответил я.

И помахал Лёньке. А он издали помахал ответно. И все насущные вопросы с нашего стола, адресованные мне, как-то сразу снялись сами собой. Я величаво поднял с затёртой столешницы бесхозную ложку, словно королевский скипетр, и принялся скорострельно уплетать борщ, радуясь, как ребёнок, что Лёнька решил не оставаться в лесу, и мы вернулись, чтобы подкрепиться.

Впереди меня ожидало жёлтое море раскисшего пюре с комками, по которому плыл серо-коричневый дредноут скособоченной котлеты. И я уже чуял, что второе проглочу с не меньшим удовольствием.

Виталь Андреич возник у стола старшаков, когда поскрёбывания ложек о дно почти утихли. Он наклонился над столом и произнёс что-то короткое, как приказ. Поднялся Лёнька. Поднялся вихрастый здоровячок, которого звали то ли Колян, то ли Толян. И эта пара, ведомая Виталь Андреичем, утопала к выходу.

Я заволновался.

Я забеспокоился.

Куда это?

С чего и зачем?!

Мы же с Лёнькой явно собирались...

И тут я поймал взгляд Кабанца, смешливо разглядывающего мою обеспокоенность.

-- Чо, -- нехорошо улыбнулся Голова-дыня. -- Увели напарника твоего?

-- А если вернётся он, -- я уставился в лиловые глаза Большого Башки и не отводил взор. -- Вот прям сейчас.

А ещё я улыбнулся. Криво. Не очень уверенно. Но улыбнулся. Словно Кабанец мне удар шпажонкой послал, а я его ловко парировал.

И начал ждать, что в мордаху мою сейчас прилетит кулачище. Большой Башка-то должен показать, кто за столом главнее.

Но Кабанец вдруг отвёл взор. Я подумал, что выиграл гляделки, но ошибся. Где-то по дальнему краю обеденного зала вышагивал Палыч. И Большой Башка хмуро отслеживал его маршрут, как пограничный катер следит за судном-нарушителем, не приступая к активным действиям, но на всякий случай расчехляя пушки. Мной Кабанец был слегка недоволен. При виде начальства его ощутимо переполняла искрящая, неукротимая ненависть. Спина Палыча мелькнула вдали, на секунду закрыв проём выхода, и директор исчез.

Голова-дыня как-то разом успокоился и даже повеселел.

-- Чо, пошамали, -- подвёл он итог обеда, допив компот и оставив полстакана сухофруктов. -- Давайте в корпус, что ли. Ну, живо!

Все быстренько поднялись и чуть ли не строем двинулись на выход. Я не отставал. Но когда мы достигли аллеи с мёртвыми фонарями, ловко юркнул в сторону и затерялся в кустах. С Кабанцом стоило контактировать как можно реже. Впрочем, как ни крути, вечером всё равно возвращаться к себе. Эх, если бы в старшем отряде освободилось место -- койка в палате, куда определили Лёньку. А ведь это выход? Почему нет? Кто мешает попросить Виталь Андреича перевести меня к старшакам? "Кто друзей себе не ищет, самому себе он враг", -- вылезло откуда-то из закромов памяти. И я побежал разыскивать Лёньку.

Колян-Толян и Лёнька сидели на сизом бревнышке. Красные. Распаренные. Заметно уставшие. Виталь Андреича рядом не было.

-- Ты чего здесь? -- удивился Лёнька.

-- А вы чего здесь? -- в ответ спросил я, но тут же добавил. -- Помочь надо?

-- Понятливый пацан! -- расцвёл Колян-Толян. -- Впрягайся что ли? Нам это бревно до столовки переть. Андреич приказал. На дрова. А вдвоём тяжеловато чё-то...

Шестерить я не был готов и посмотрел на Лёньку.

-- Зачем ему? -- тихо спросил он напарника. -- Сами донесём. Он же из младших.

-- Да я чё... -- начал было Колян-Толян, но меня удержать теперь было немыслимо.

-- Вообще один дотащу! -- гневно заверил я, обидевшись за "младшего" и подхватывая бревно за середину.

Каким-то чудом мне удалось даже приподнять его до пояса, и я замер в неустойчивом равновесии, как волк со штангой из "Ну, погоди". Оставалось ждать бабочку.

Но в дело впрягся Лёнька, цепляя край бревна. Сзади другой конец поддержал довольнёхонький Колян-Толян. И мне сразу полегчало. Не то чтобы я не заметил, как мы допёрли бревно до столовой, но всё закончилось очень быстро.

-- Я в корпус, -- Колян-Толян лениво пнул поверженное бревно и зевнул так, что аж челюсть заскрипела. -- Умотался до чёртиков. Покемарю, что ли, до ужина.

Тысячи благодарственных слов вертелись на моём языке, но я благоразумно промолчал. В компанию к нам никто не вписывался. Чудеснее и быть не могло!

-- В лес? -- кратко спросил Лёнька.

Я лишь кивнул, показывая, что даже не вопрос!

По пути я рассказывал Лёньке про молоток. Про молчаливые ужины. Про тягостные часы, когда приходилось домой возвращаться.

-- Патовая ситуёвина, -- хмуро признался мой единственный слушатель. -- Ты не знаешь, как выбраться. Чую, и предки твои тоже выход обозначить не могут. А решать надо. Ну, наверняка, пока ты здесь, они что-то да придумают.

-- Если бы, -- вздохнул я, но в душе затеплился смутный и слабый, но вполне реальный огонёк надежды.

Еловые лапы сомкнулись за нами, закрыв небрежно сбитый глухой забор лагерной ограды. Мы словно шагнули в иной мир. Незнакомый. Неизвестный. Непонятный. Но заманчивый и чарующий. Мир, где не было никого, кроме нас. Ужин и возвращение в лагерь казались немыслимо далёкими. И от этого в душе что-то весело напевало неразборчивую, но лихую песенку.

-- Снова следы читать будем?

Я не возражал и насчёт следов. Но хотелось чего-то ещё. Чего-то новенького. Неизведанного.

-- Пошли падать в пропасть, -- вдруг предложил Лёнька.

Ноги аж замерли, будто их сковал вековечный мороз.

"Э, братан, да ты не суицидник ли? -- вдруг проснулась колкая мыслишка. -- Можно ли тебе верить?"

Но я отбросил её от себя. Лёньке хотелось верить. И я просто всеми клеточками ощущал, что и он не хотел мне навредить. Не планировал это, невзирая на столь странное предложение.

-- А, пошли, -- и я впялил в Лёньку наглый взор, мол, ничего не боюсь. Но только из того, что предлагаешь ты.

Склон обрыва зарос густым кустарником. Я не знал, как он называется. А спрашивать у Лёньки не хотел. Но почему-то верилось, что в переплетении зелёных веток нет злобных колючек. Что там всё мягко, проверено, безопасно. И всё же я не торопился на край.

-- Смотри, -- улыбнулся Лёнька, встал спиной к обрыву, раскинул руки, как самолётные крылья.

Он улыбнулся ободряюще. Но с какой-то грустинкой, будто вот прямо сейчас мы расставались навсегда.

А после он медленно запрокинулся и рухнул в зелёную клубящуюся массу.

Я ждал жёсткого треска ломающихся веток, но раздавался лишь шелест. Так сквозь тополиную листву падает футбольный мяч, заброшенный туда неловким пинком. Зелёное облако сомкнулось за Лёнькой. Шелест отдалялся, утихал. Я понял, что ветки кустов были гибкими, упругими. Под грузом они не ломались, а, сопротивляясь, гнулись и пропускали тяжесть тела всё дальше и дальше. В зелёную глубину. Волны утихали. Лёнька исчез, словно и не было его никогда. А я понял, что меня как-то не особо тянет запрокидываться в неизвестность. Одно дело -- вертушка в парке аттракционов. Там тебя ремнями чётко пристегнут, и ты чётко знаешь, что хоть верещишь со страха, но ничего плохого с тобой не случится. Тут же дело иное...