Ставший референтом корпункта, а в сущности моим личным секретарем-переводчиком Хомма Ситиро являл собой образец типичного японского интеллигента. В свое время, еще до войны, в университете он получил специальность переводчика русского языка, в годы войны служил в Маньчжурии в исследовательском центре концерна "Мантэцу", занимаясь изучением советской прессы. Далее же, в послевоенный период, по возвращении в Японию он вступил в японскую Коммунистическую партию и был привлечен к участию в переводах сборников сочинений В. И. Ленина. По возрасту Хомма-сан был старше меня лет на двадцать. Значит, в 1957 году ему перевалило уже за пятьдесят. Лысоватый, худощавый, всегда одетый должным образом в официальный костюм, в белой рубашке с галстуком, он не заискивал передо мной, держался учтиво, но с достоинством, и в то же время ревностно выполнял все мои поручения, стараясь быть во всем пунктуальным, будь то часы явки на работу или какие-либо просьбы личного порядка. Врожденное чувство такта неизменно спасало его от конфликтов и трений при общении как с японцами, так и с моими соотечественниками, допускавшими иногда в отношениях с ним неуместную развязность. С Хомма-саном я старался говорить на его родном языке, чтобы лучше освоить японскую разговорную речь, и он помогал мне в этом деле, хотя, конечно, ему как специалисту русского языка хотелось говорить со мной по-русски. Правда, его русская речь была не лучше моей японской, так как прежде он занимался главным образом письменными переводами. Был Хомма-сан весьма начитан, хорошо знал текущие проблемы японской экономики и политики, добросовестно следил за публикациями токийской прессы. Словом, лучшего секретаря корпункта я себе не представлял и воспринимал его в дальнейшем не как чужака-иностранца, а скорее как доброго друга и советчика, обладавшего большим жизненным опытом и крайне важными для меня знаниями особенностей менталитета и обычаев своих соотечественников.
Весьма полезными стали для моего японоведческого образования и повседневные контакты с Сато Токидзи, принятым мной на работу в корпункт "Правды" в качестве шофера. Учитывая большие размеры помещения корпункта, я предложил Сато-сану поселиться в нем - в одной из комнат японского стиля на первом этаже. Будучи в то время холостяком, Сато-сан охотно согласился с таким предложением. Это сняло с него проблему арендной платы за прежнюю квартиру и расходов на транспорт, а я обрел в его лице бесплатного сторожа и управдома, готового следить за порядком в служебных помещениях.
Было тогда Сато-сану чуть-чуть за тридцать. Некоторое время в годы войны он служил рядовым в японской армии, но недолго, а потом шофером сначала на грузовых машинах, а позднее и на легковых. До своего прихода в корпункт "Правды" Сато входил в штат вспомогательных работников Центрального Комитета Компартии Японии и довольно длительное время возил на машине одного из самых влиятельных в те годы лидеров КПЯ Миямото Кэндзи. Почему Миямото уступил мне тогда своего шофера - сказать не берусь. Может быть, в лице Сато он хотел иметь своего постоянного соглядатая в корпункте "Правды", а может быть, сам Сато чем-то не потрафил ему. Но, скорее всего, было и то и другое.
Реальным покровителем Сато-сана в ЦК КПЯ, как я узнал позднее, был не Миямото, а его ближайший сподвижник - член ЦК Хакамада Сатоми. Под его наблюдением находился Сато и на работе в ЦК КПЯ, и пребывая шофером корпункта "Правды". Возможно, уже в тот момент у Хакамады с Миямото возникли какие-то трения, хотя тогда еще внешне они неизменно поддерживали друг друга.
На мой взгляд, Сато-сан являл собой типичный образец японского пролетария, вышедшего из социальных низов, не сумевшего по бедности получить надлежащее образование, да и не обладавшего какими-то особыми задатками к учебе. Внешне он проигрывал своим соотечественникам: был он маленького роста, с некрасивым малоподвижным лицом, с желтыми от табака большими зубами. Но при этом был Сато-сан наделен от природы такими качествами как прилежание в работе, внутренняя порядочность, уверенность в себе, самообладание в трудные минуты жизни, готовность довольствоваться немногим и умение оберегать собственное достоинство. Политической идеологией Сато-сана были в те годы взгляды, присущие большому числу японских людей наемного труда, находившихся под влиянием коммунистической идеологии, включая затаенную вражду ко всем богатым и власть имущим. Косо смотрел Сато-сан подчас и на моих соотечественников - работников советских учреждений, получавших высокие оклады, а потому слишком увлекавшихся покупками предметов роскоши и гульбой по ночам. А чем дальше мы жили с ним в одном доме, тем очевиднее становилась его приверженность японским национальным традициям и стремление идеализировать особенности как самих японцев, так и всего их быта. Чувствовалось, что в глубине его души скрывались какие-то ксенофобские мыслишки. Но ко мне Сато-сан относился хорошо, а точнее дружественно, видимо потому, что и я проявлял к нему уважительное отношение и симпатию, всемеро подчеркивая в своем поведении общность наших коммунистических взглядов и равенство в наших личных взаимоотношениях. Никогда я в беседах с ним не отзывался критически ни о руководстве КПЯ, ни о японцах, ни об их обычаях, ни об их культуре.
В дальнейшем, спустя года полтора после переезда на жительство в корпункт "Правды", Сато-сан женился, и в помещении корпункта стала жить его скромная приятная супруга Тиэ-сан, а затем, спустя менее года, появился на свет и еще один квартирант - крошечный сын Масаси-тян, что побудило Сато-сана отпраздновать в кругу друзей и свою свадьбу, и рождение сына. Правда, эти застолья проводились во время моего отъезда в отпуск вместе с семьей. Мне потом Сато-сан показал коллективные фотографии участников этих застолий. В их числе находился и ранее упоминавшийся главный опекун семьи Сато - лидер КПЯ Хакамада Сатоми. Как "крестный отец" и покровитель Хакамада лично придумал и собственноручно начертал иероглифами имя родившегося малыша, о чем Сато-сан также многозначительно и с гордостью сообщил мне потом.
Кстати сказать, до женитьбы Сато-сана в корпункте "Правды" стала жить еще и японская девушка Фумико, прибывшая из провинции по рекомендации кого-то из знакомых секретаря корпункта Хоммы-сана. Ее главными обязанностями стали уборка мусора и присмотр в дневные часы за нашим трехлетним сыном Мишей. Для ночевки ей была отведена на первом этаже одна из небольших комнат. Жила в нашем доме Фумико-сан не более года, а потом, осмотревшись, нашла себе в Токио другое занятие, а потому пришлось подыскивать ей замену - снова из числа провинциалок, готовых поначалу браться в Токио за любую непрестижную работу, чтобы затем более основательно строить свою жизнь в столице. На протяжении моего пребывания в Токио с 1957 года по 1962 год японские девушки-домработницы менялись в нашем доме еще три раза. Пристанищем для каждой из них оставалась все та же небольшая комната на первом этаже. Поэтому первый этаж корпункта оставался всегда обитаем, даже при моих отъездах с семьей за пределы японской столицы. Меня же это вполне устраивало, но не понравилось в дальнейшем моему коллеге В. В. Овчинникову, сменившему меня в 1962 году в качестве собственного корреспондента "Правды" в Японии. Спустя неделю после моего отъезда Овчинников написал в редакцию письмо, в котором содержалась такая фраза: "Восхищаюсь Латышевым, сумевшим четыре с лишним года прожить в доме, где из каждой щели лезут японцы!"
Быт соотечественников в Токио
после нормализации отношений
Жизнь советских граждан в Японии, включая и журналистов, в первые годы после восстановления нормальных советско-японских отношений была, видимо, более вольготной, чем в других зарубежных странах. Объяснялось это прежде всего тогдашними исключительно высокими заработками персонала советских учреждений. Судя по всему, при возобновлении нормальных отношений двух стран руководители финансовой службы министерства иностранных дел СССР не разобрались должным образом в японской экономической ситуации и невзначай завысили по сравнению с другими странами размеры инвалютной зарплаты советских работников в Японии. В 1957 году зарплата советских дипломатов и журналистов в Токио составляла от 200 до 250 тысяч иен. Это была весьма большая сумма, т.к. в то время жалование японских депутатов парламента составляло в месяц около 100 тысяч иен, и лишь у министров кабинета жалование превышало 200 тысяч иен.
