– Совсем спился, – шепнула на ухо тётя Шура. – Жена бросила, живёт один, опустился.

Вид у Андрея был жалкий. Он сильно исхудал, кожа пожелтела. Под глазами нависли болезненные мешки, а лицо иссохло и стало напоминать череп, обтянутый тонкой безжизненной кожей.

– Он о здоровье своём молчит, – продолжала Шура. – Но люди-то всё знают. Скрывай, не скрывай, а тяжкий недуг сразу видно: цирроз печени!

Сама Шура, несмотря на преклонный возраст, промысла своего не забыла. «Купи-продай» было её второй натурой. Она забросила ширпотреб и переключилась на продукты питания, которые по блату ей приносили прямо на дом.

– Ноги совсем не ходят, прямо отваливаются, – жаловалась она Люсе. – Ты сама как-нибудь заходи. У меня и сервелат есть первосортный, и икра, и чай индийский. Приходи, не стесняйся.

Лев Иванович Герц, как всегда, отличался интеллигентностью. Он выразил соболезнования вдове и сказал много добрых слов о покойнике, которого не так уж хорошо знал. Сам он заметно постарел, да и как же могло быть иначе. Ведь столько пережить, столько вынести ещё не каждый сможет. Об истории Льва Ивановича старались молчать. Дело в том, что этот милейший человек оказался не в ладах с законом. То ли Герц на самом деле проворовался, то ли стал жертвой гнусной клеветы, никто доподлинно не знал. Но факт оставался фактом: Льва Ивановича уволили с занимаемой должности, осудили и выслали в неизвестном направлении. Долгое время о его судьбе ничего не было известно. Но спустя восемь лет Льва Ивановича всё-таки освободили (между прочим, досрочно, за примерное поведение). Герц даже смог вернуться в свою московскую квартиру, бережно сохранённую верной женой. Бывший заключённый держался молодцом. По-прежнему носил элегантные костюмы и шляпы, был в курсе политической и культурной жизни страны, но всё-таки что-то в нём изменилось, надломилось. Будто внутри сильного тела взяла да и лопнула какая-то маленькая, но очень важная пружинка. Свои слоновьи ноги Герц передвигал медленно, осторожно, как будто боялся оступиться, нервно вжимал голову в плечи и то и дело боязливо озирался по сторонам.

«Несчастный человек, вот уж натерпелся!» – подумала Люся.

В дальнем углу на диване сидела дочь Галины Семёновны. Судачили, что на материнские деньги ей удалось приобрести кооперативную квартиру и новенькие «жигули». Самой многоуважаемой Копилочки к тому времени уже не было в живых.

После похоронной горячки в доме стало необыкновенно тихо и сумрачно. Люся совсем опустила руки. Весь привычный мир рухнул, и трудно было представить, как жить дальше, что делать. На выручку пришла Матрёна Петровна. Она утешала, находила простые, но очень нужные слова, чтобы успокоить, подбодрить.

– Не хвылюйся. Буду жива, да поможу, – обещала свекровь и клятву свою сдержала.

Люся целыми днями трудилась на производстве, а по вечерам работала на дому. Брала рукописные тексты и перепечатывала их. Дело это было нелёгкое, но доходное – пять копеек за лист. За несколько лет Люся стала настоящим виртуозом печатного мастерства. Работала быстро, грамотно, без единой помарки. У неё даже появилась своя личная клиентура. Какие только материалы не проходили через Люсины руки: художественная и техническая литература, доклады и диссертации, статьи и отчёты. До поздней ночи барабанила печатная машинка, а чуть свет нужно было уже бежать на работу. Матрёна Петровна хлопотала по дому, помогала справляться с мальчишками. Словно опытный полководец, она заставляла своих подопечных беспрекословно слушаться и повиноваться, при этом успевала по-отечески приласкать, да ещё обшить, обстирать, обгладить и накормить. Люся в шутку прозвала свекровь «наш Суворов». У Матрёны Петровны действительно были блестящие организаторские способности, а также народная смекалка и склонность к рационализаторству. На нескольких садовых сотках она разбила небольшой огород. Вырастила лук, морковь, петрушку и огурцы. Конечно, мелочь, но в хозяйстве подспорье хорошее. Без квашеной капусты и традиционного яблочного повидла Люся уже не представляла своего существования. К тому же она успела очень полюбить ароматный украинский борщ, который могла есть в любое время суток.

Суета и бесконечные заботы поглотили все Люсины мысли. Она перестала замечать быстротечность времени. Годы пролетали, а она не обращала на это внимания. Одна забота была: как бы успеть да не опоздать.

Однажды ночью Люся оторвалась от печатной машинки (сыновья и свекровь давно привыкли спать под её монотонный стук) и подошла к зеркалу. Мельком взглянула в зыбкую глубину, хотела уже отойти, но задержалась. Мутное зеркало в тёмной деревянной оправе (видимо, ещё из приданого Матрёны Петровны) отразило образ чужой, почти незнакомой женщины. Лицо её было уставшим, с тонкими морщинками на лбу и в уголках губ. Простая гребёнка, давно потерявшая несколько зубцов, прилизала волосы. Старый, несколько раз чинёный пуховый платок укутал озябшие плечи.

– Неужели это я? – ужаснулась Люся и в нерешительности дотронулась рукой до головы, провела пальцами по шее. – Всего только сорок пять, ещё и жить-то не жила, а уже закат, увядание.

Однако как среди осенней непогоды встречаются иногда дни светлые, солнечные, так и в Люсиной судьбе случилась ещё одна любовь или увлечение… или недоразумение… Это уж с какой стороны посмотреть.

Писатель-диссидент Михаил Пиляцкий изредка публиковал политические статьи в полулегальных изданиях. Но основным его занятием была работа над книгой, главы из которой и довелось перепечатывать Люсе. Пиляцкий слыл личностью незаурядной. Высокий, крупный, с длинными волосами и тёмной щетиной на подбородке, одевался Михаил в объёмные вязаные свитера и тёртые джинсы, привезённые друзьями из-за границы.

– А вы, Людмила Сергеевна, человек интересный, с тонким пытливым умом, – сказал Пиляцкий Люсе в ответ на её незначительное, но всё же меткое замечание по поводу стилистики текста.

Случайно брошенный комплимент возымел странное действие. Люся вздрогнула, покраснела и постаралась быстрее отойти в сторону, чтобы не выдать своего чрезмерного волнения. Это было необъяснимо, но Михаил ей нравился. Люся ругала себя на чём свет стоит: «Наваждение какое-то, блажь, чертовщина! Как можно влюбиться в человека, который на десять лет моложе тебя? Нужно забыть его, не видеть, не встречаться».

Но порвать отношения с Пиляцким было невозможно. В конце концов, она уже согласилась перепечатать восемь новых глав из его незаконченной книги.

Михаил был одинок, по его собственным словам, «свободен, как ветер в поле». Вскоре он стал наведываться в Люсин дом, заходил обычно под вечер как бы между прочим, так, поболтать часок-другой. Может быть, это были простые, ни к чему не обязывающие дружеские визиты, но опытные подруги уверяли, что мужики – народ коварный, они просто так палец о палец не ударят. Постепенно Люся и сама поверила, что встречи с Пиляцким не случайны и что-то да значат. Сам Михаил ничего не предлагал и не просил, но, когда Люся приглашала его попить чаю, всегда охотно усаживался за стол. Из серванта тут же выгружался фарфоровый сервиз с мелкими розочками и золотой каёмкой по краю чашек, а также вазочка с яблочным повидлом.

– Расцвела наша вдовушка, – говорили соседки. – Ишь ты, так и светится вся, любо-дорого посмотреть!

Люся действительно похорошела, даже помолодела. И на всё у неё стало хватать сил, будто второе дыхание открылось. Она принялась печь пироги, сшила несколько новых платьев (не всё же в обносках ходить) и даже достала давно забытые украшения (сколько им можно в шкатулке пылиться). А сама дожидалась вечера, гадая: «Придёт? Не придёт? Придёт? Не придёт?»

Михаил приходил, шумно усаживался за стол и начинал разговоры. Больше всего на свете Пиляцкий любил пофилософствовать. Рассуждал о политической жизни, тайных заговорах, об исторических фальсификациях и государственных интригах. Люся слушала внимательно, иногда вставляла свои реплики, что, впрочем, не очень и требовалось. Втайне от всех она даже прочитала несколько книг, упомянутых Михаилом. Не хотелось в его глазах выглядеть глупой и ограниченной.