Кроха принимала гостей музея очень неформально – одетая по-домашнему она приносила чай и кексы с изюмом и орешками в центральную гостиную и рассказывала всем желающим воспоминания ее бабушки о жизни с Лабланком.

Так продолжалось какое-то время. Музей-квартира прочно встал на ноги. Общество ларош-пукистов избрало ее коммерческим директором, и со многими из них она завязала настоящую дружбу.

Однако Мелочь не могла и не любила останавливаться на достигнутом – ей всегда хотелось чего-то большего и непременно нового. Оставив за собой право, пользоваться квартирой как частное лицо, она начала заниматься другими проектами.

По вечерам после закрытия музея с набережной Мойки можно было увидеть сквозь занавеску окна на 3 этаже силуэт нашей Мелочи, покачивающейся в кресле – качалке, на котором когда-то больной уже Амадеус писал свой реквием.

Был у Крохи один знакомый. Звали его Герман. Вообще то полное имя у него было Германий в честь химического элемента, который был якобы открыт одним из его дальних родственников. Просто так уж случилось, что когда он родился, его уже ждали 4 старших брата и 3 сестры, и у родителей просто не было под руками никакого другого имени. Не могли же они назвать его Николай II или Павел II.

Этот Герман рос как бы незаметно – все старшие занимали все внимание родителей, а он донашивал одежду, оставшуюся от братьев, и был тихим и задумчивым мальчиком на семейных сборищах. Никаких особых способностей у него не было, наверное, потому что никто толком их в нем не развивал. Была, правда, у него одна черта – он умел подражать своим братьям и сестрам, начиная от голосов и походок, и кончая выражениями их мыслей. Кроха познакомилась с ним как раз в те годы, когда он пробовал себя на этом поприще. Бывало, придет Мелочь к ним домой на блины в четверг. У них в доме так было заведено, что в четверг они пекли и ели целый день только блины. Блины подавались не просто так, а с различными начинками, но Кроха любила только с ежевичным вареньем, жидким шоколадом и овощной икрой. Так вот когда последние блины медленно поедались, и никого за столом уже в помине не было кроме Германа и Мелочи, Герман показывал ей житейские этюды из жизни братьев и сестер. От этих этюдов Кроха ела еще медленнее. Она вообщем-то не очень и торопилась, потому что на Германа смотреть очень любила – он был как настоящий артист, и потом все равно ей надо было перемывать всю посуду. У них в семье был такой порядок, что тот, кто последний из-за стола выходит – тот и всю посуду моет. Может быть, поэтому некоторые братья и сестры вообще к столу приходили не всякий, раз когда еду подавали, а только тогда, когда были голодными до невозможности и были уверены, что сегодня-то они уж обгонят других и мыть не будут.

Мелочь к этому относилась философски, мол я прихожу сюда только раз в неделю – могу покушать блинков всласть, а потом в знак признательности – помыть посуду.

Герман любил приходы Крохи на блины – она всегда была последней за столом да еще его единственным зрителем. Он начинал свои этюды с простого подражания голосам братьев и сестер, как они толкаются, говорят с набитыми ртами и вытирают сальные руки об голову и одежду друг друга. Представление было многоступенчатым – Германий перемещался со стула на стул и делал все как брат или сестра, которые сидели на тех стульях некоторое время до того. Кроха находила эти этюды забавными только первые 3 – 4 месяца, а потом стала углубляться в размышления о их природе и пришла к тайному и ей самой да конца непонятному выводу. Причиной того, что Герман так хорошо подражал своим братьям и сестрам, было то, что у него была активизирована своя с ними иная, чем на генетическом уровне, но сродни к ней связь: чем ближе родственник был по возрасту к Герману, тем правдивее у него получался этюд.

Иногда на семейных капустниках, когда приглашались не только питерские, но и иногородние члены большого рода, Германий устраивал маленькие спектакли одного актера. Все гости торопились побыстрее, перепробовать голубцы, тушеную капусту с сосисками, щи зеленые, красные, постные и кислые, суп крестьянский, капусту провансаль и пирожки с капустой, чтобы потом в полной мере насладиться германиевым даром задаром. Правила мытья посуды распространялось и на гостей из провинции, так что часто случалось, что какая-то забывчивая бабулька с периферии часами мыла посуду и проклинала городских родственничков за такое дурацкое правило, повторяя себе, что на следующий год она ни за что не поедет на чертов капустник. Но проходил год. Ее память становилась еще хуже, она опять забывала и приезжала и опять мыла посуду. В семье Германа за мойщиками посуды негласно велось наблюдение. Это явление называлось между ними «стремление к горизонту». Когда очередная бабулька не появлялась на семейном капустнике, она «сливалась с горизонтом» – теряла память настолько, что не помнила про капустник или просто умирала до него.

Мелочь спрашивала Германа, почему он не может подражать другим членам семьи или просто другим людям. Он ей говорил, что не знает как это делать – он не помнит, что и как они говорят и делают секунду спустя.

Когда наступила пора для Германа выбирать себе хоть какой-нибудь институт, чтобы получить высшее образование, выяснилось, что он очень способен в 7 различных отраслях, почти независимых друг от друга. Вы конечно догадались, что это были специальности, которым учились его старшие братья и сестры. Те относились к такому легкому пути их младшего брата с недоверием, ревностью и завистью. Самому Герману все одинаково было легко и безразлично. Он бы, конечно, мог стать и знаменитым дрессировщиком экзотических животных и шофером-дальнобойщиком или сестрой-хозяйкой в любой больнице, но у него не было на это особого желания. Так он и слонялся после окончания школы, ничего не делая, пока ему не принесли известие, что военно-воздушные силы страны нуждаются в его помощи, чтобы противостоять врагу. Как не стыдно это заметить, но служить под знаменами ему вовсе не хотелось, и, однажды, случайно повстречавшись с Мелочью, которая уже набирала обороты по жизни, он рассказал ей о своей печали. Кроха его выслушала, сказала, что ей надо подумать и унеслась, оставив за собой запах приятной мыльной пены. Через день она позвонила ему и предложила встретиться в «кабинах», потому что у нее теперь не было времени мыть посуду за собой, а не то что за всей его семьей. «Кабины» был относительно новый ресторан, устроенный из бывшего чертого колеса, которое по-прежнему медленно поднималось над парком. Только теперь при нем на земле был приличный шведский стол, с которого можно было набрать себе различной еды и есть ее в кабине. Это было отличное место для конфиденциальных разговоров и сразу привлекло к себе внимание различных структур, которые закупали ресторан на несколько часов в определенный день недели. Однако раздел территории и сфер влияния не миновал и «кабины»: несколько лет назад случилась одна знаменитая по кровопролитию разборка – все в «кабинах» в тот раз угорели, и с тех пор силовые структуры «кабинами» больше не пользовались. Зато это было прекрасным местом встреч влюбленных или просто деловых людей. Иногда там устраивались дни рождения детей с бросанием еды на лету.

Германий и Мелочь взяли три подъема, комплексный ленч «дары моря» и медленно поплыли в небеса. Кроха не торопилась со своими идеями так же как и со своими устрицами, сyшими и блинчиками с копченым угрем. Только примерно на одной трети подъема она сказала Герману, что хочет показать его в военно-медицинской академии в каком-то закрытом отделе. У нее знакомая там работала медсестрой, пока ее не уволили за махинации с нейротропными препаратами. Однако Кроха к моменту увольнения уже познакомилась и с другими людьми, которые писали тогда дисеры, а теперь уже просто ходят в высоких чинах. Герман не понимал ни слова из сказанного Мелочью, а она продолжала: «Я потому и собираюсь тебя показывать не в боткинских бараках и не в первом медицинском, а чтобы была связь с армией и флотом. Они посмотрят на твои умственные аномалии. Если им это понравится, то они тебя станут изучать все 24 месяца службы. Будешь приходить как на работу к 9 часам утра и уходить в 5 вечера, если к тому времени сознание вернется. Наверное, придется все волосы сбрить, чтобы датчики присасывались лучше. Может быть, придется сделать местную трепанацию черепа для вживления электродов. Но ты не волнуйся – они пользуются только платиной, никакой аллергии быть не может…» До Германа постепенно стали доходить крохины речи. Было видно, что он расстроился. Мелочь продолжала распинаться, что закосить в наше время армию стоит больших денег, медицинской неполноценности неофициально больше не существует, служат и слепые и глухие и даже те, кто без конечностей, но только в особых частях: там где их недостатки не могут повлиять негативно на мощь русского оружия. Потом она сказала, что договорилась об его предварительной эволюации через неделю, чтобы он был к ней готов. Германий спросил, как ему готовиться, если он даже не представляет, чем он болеет. Мелочь сказала: «Тебе нужно будет показать разговор братьев и сестер, но только серьезно и лучше о высоких материях с голосами и жестами».