Про северных островных людоедов, живущих в болотах и давно покрывшихся чешуей и издали напоминающих червей.

Про айну, которые, несмотря ни на что, выжили и вынашивают планы мести. Что каждый айну носит с собой кисет, в котором хранит сухие кости пальцев рук убитых им японцев. Что при встрече айну играют в особую игру, и проигравший или должен за сутки принести победителю голову японца, или быть самому убитым. И всегда айну неуловимы, мужественны и кровожадны.

Про то, что уголь, присылаемый с острова, радиоактивный и что от его использования начинается гниль кожи и рак легких.

Про то, что на острове нет никаких каторжных тюрем, что всех преступников вывозят в море и бросают на съедение акулам, которые целыми стаями идут за каторжными сухогрузами в ожидании поживы.

Про то, что с Сахалина ни в коем случае нельзя вывозить никакие вещи и прочие трофеи, поскольку все они прокляты, и каждый, кто возьмет сахалинскую вещь, заболеет и скоро умрет.

Я вспоминала эти истории, рассказанные в полумраке таинственными голосами, а поезд между тем вышел на побережье; за окном в солнечном молочном мареве поплыл Татарский пролив, он казался теплым и мирным, лишь темные силуэты далеких миноносцев береговой охраны напоминали о том, что действует режим изоляции, что между островом и материком проведена граница, перейти которую не может ни один человек.

– Ваш друг тоже был там, – сказал вдруг проводник, вернув меня к реальности.

– Где? – не поняла я.

– Там, на железной дороге, когда нас хотели давить поездом. Он был там и спас много людей. Жаль, очень жаль.

– Что жаль? – снова не поняла я.

– Что он уедет. Он ведь наверняка уедет с вами в Японию.

– С чего вы взяли?

Проводник пожал плечами.

– У него на шее, вот здесь, – проводник потрогал себя за горло. – У него вот здесь пять полосок. Это означает, что он может уезжать. Это означает, что он совершил много полезного. Неужели тот, кто может отсюда уехать, предпочтет здесь остаться?

Теперь уже я пожала плечами. Откуда знать, какие планы у Артема? Он показался мне не очень разговорчивым. Он постоянно о чем-то думал, поглаживая багор, или морщился. Он очень любил морщиться и почесывать нос, отчего казалось, что он мучается насморком. Если честно, мне хотелось с ним поговорить. Расспросить про его жизнь, узнать, как он смог… выжить здесь.

– Нет, он уедет, – с сожалением произнес проводник. – Это плохо.

– Почему?

– Порядка станет меньше. А время не то… Впрочем, надо как-то жить. Знаете, я завидую вам…

Проводник указал в сторону соседнего купе.

– Завидую, что вы можете поговорить с ним на его языке. Завидую. Скажите, а вы…

Проводник замолчал, видимо обдумывая просьбу. Обдумывал он ее достаточно долго, но никак не мог высказать, вспотел, снял фуражку и стал промокать лоб. Он явно пребывал в затруднении, и, чтобы помочь ему, я спросила про другое – про Углегорск.

– Углегорск…

Проводник достал из кармана форменного сюртука замшевую тряпку и стал протирать поручни, зеркала и другие полированные поверхности, их в купе было предостаточно.

В Углегорске нет ничего интересного, сказал проводник, лишь угольные копи, обогатительные фабрики, энергетические установки, заводы по производству эрзац-топлива, газгольдеры и бесконечные шахтерские бараки; из достопримечательностей там, пожалуй, только секта ползунов, ее проводник рекомендовал посмотреть непременно, особенно если я интересуюсь этнографией.

– Впрочем, насколько я понял, вы еще и футуролог?

– Да, – кивнула я. – Кафедра практической футурологии Токийского Императорского Университета, сейчас служу в Департаменте Этнографии.

Не думала, что проводник на линии Холмск – Тымовское хотя бы знал такое слово – футурология, но проводник его знал, даже более того.

– Профессор Ода, – с какой-то ностальгией произнес он. – Да-да…

Как выяснилось, в юности проводник посещал лекции вольнослушателем, но дальше дело не пошло, однако профессора Ода и его эксцентричные семинары он помнил до сих пор. Странно здесь встретить человека, который видел профессора, воистину стал тесен обитаемый мир, сжался, сдулся.

– Профессор был заметной фигурой. Знаете, его борода восхищала студентов и пугала студенток…

– Борода? – переспросила я.

– Борода. Сейчас у него нет бороды?

– Нет.

– Жаль. Его борода часто выступала предметом анекдотов…

– Сейчас у него нет бороды, – сказала я. – Сейчас у него вместо бороды полевая футурология.

– Да, это, несомненно, актуально, футурология, будущее. Я помню, тогда все смеялись над ним, а сейчас, я смотрю, правительство заинтересовано…

Я пожала плечами.

– Если вы футуролог, то секта вас должна заинтересовать, – повторил проводник. – Это и смешно… И печально, впрочем. Хотя, если мне не изменяет память, ползуны возникли еще до Войны, и во время тогдашней смуты их движение было понятно, но сейчас…

Проводник сокрушенно покачал головой.

– Что самое удивительное, численность секты растет, – это проводник передал доверительным шепотом. – Причем, по некоторым слухам, в нее вовлечены даже некоторые чины местной администрации.

– Японцы? – удивилась я.

Проводник скорбно согласился.

– Это Сахалин, – сказал проводник. – Здесь возможно все. Если вы собираетесь дойти до Александровска, то вам лучше подготовиться – в пути вы увидите много чего, и японцы, ползающие по земле как ящерицы, не будут самым поразительным. Это Сахалин. Хотите шоколада?

Он принес еще шоколада.

А я спросила его о будущем.

– Нет рыбы, нет птиц, нет кроликов, нет жратвы, нет чистой воды, нет салфеток, нет аспирина, нет табуреток, нет бумаги, нет газет, нет баб, нет бензина, нет лопат…

– Зачем тебе лопата? – спросил я.

Чек не ответил.

Но замолчал. Это хорошо, а то я стал немного уставать от его причитаний. Чек в последнее время совсем плох. И я знаю, зачем ему лопата.

Чек плох. От голода он стал похож на акулу. Лицо заострилось и вытянулось вперед, и зубы заняли в нем центральное место, а все остальное – нос, губы, глаза, лоб, все стало как бы прилагающимися к зубам частями. Короче, Чек весь сосредоточился в своих зубах, по-другому и сказать не могу. Он стал своими зубами, его душа прочно вселилась в полированную нержавеющую сталь челюстей – да, зубы у Чека не свои. Свои у него выпали еще лет десять назад, разом. Утром проснулся, стал чай пить – и в кружку сплюнул. Помню, в бешенство тогда он пришел, меня побил и пошел в ханов стрелять из рогатки. А зубы сначала берег в пластиковом пузырьке в память о прошлом мире, но потом потерял и два года ходил беззубым. За эти два года у него окончательно испортился пищеварительный тракт и характер, раньше Чек беседовал о философии и литературе, сейчас исключительно о жратве и испражнениях.

– Опять жидко погадил, – трагически сообщил Чек. – Вроде пробку жую, кипяток пью, а все равно… А ты как?

– Нормально, – ответил я.

– Молодой еще, – объяснил Чек. – Я, когда молодой был, знаешь как гадил! Ого-го! Как бомбардировщик! Как слон! Не то что вы, богатыри, вать машу…

Чек стал рассказывать, как славно он гадил сразу после Войны, а на Войне у него с этим проблем вообще никаких не возникало, там все хорошо гадили.

Ему, наверное, лет восемьдесят, не меньше. Если он Войну застал, то не меньше. И все жив. Правда, лопату уже стал выпрашивать – это чтобы закопаться и не попасть на электростанцию. Он все боится, что я его сдам, и поэтому где-то роет себе могилу. Говорит, что не хочет, чтобы косоглазым достался хоть один ватт тепла из его тела. Человек.

Восемьдесят лет. Трудно представить. Он говорит, что помнит, как оно все было раньше. Еще десять лет назад он скакал вполне себе здоровым мужиком, легко катал свою тачку, теперь сдал. Голодные годы. Цинга. Прошлую зиму пережили с трудом – ханы разорили всю черемшу на западном склоне, пришлось дотягивать на короедах. Человек иногда сутками не вставал с печки.