Информация как производство не есть информация в обычном смысле (отвечающая на вопрос; отвечающая насущному). Если бы поток сообщений действительно отвечал нашим потребностям (как это часто изображают), то потребности, во-первых, опережали бы сообщения (в духе гегелевского закона возвышения потребностей), а, во-вторых, потребности были бы избыточными по отношению к последним. Но - ничего подобного. "Первое, на что следует обратить внимание, - отмечает О. В. Аронсон, - что с развитием компьютерных сетей информация теряет свой telos. Она явно избыточна по отношению к потребности в ней". Что "приказывает" информация? - Прежде всего, - соблюдать (нечеловеческие, технические) правила игры информационного общества. Информация, как и прежде, устраняет неопределенность, однако области неопределенного заданы, теперь, самим источником информации.
За все этим есть своя метафизика. Своеобразный символ стандартно-типового сообщения - предлог о. Метафизический смысл конструкции "сообщение о" - отстраненность, личное неучастие оператора, эмоциональное невникание человека, работающего с информацией, в содержание этой информации... Стало чем-то неприличным искренне обсуждать уже и дела профессии в кругу специалистов, - только информировать. О нашем времени С. С. Аверинцев говорит: "Все стало несерьезно... ". За несерьезностью нетрудно рассмотреть бегство от непосильно серьезного. В теориях современного русского языка предлог о выражает так называемые объектные отношения (наряду с предлогами про, относительно). В отличие от ряда иных отношений (пространственных, временных, причинных, целевых), выражаемых другими предлогами, объектный предлог о выводит говорящего из имманентности факта присутствия и из эмоциональной включенности в ситуацию. Он предупреждает состояние захваченности процессом и ставит человека в сравнительно более отчужденное отношение к нему. Не случайно мы к близким людям с трудом применяем предлог о: скучать по сыну (устар. - по сыне), а в более древние времена бытовало еще более теплое скучаю за тобой. В целом же объектная матрица разбивает континуум мыслей и чувств на отдельные информативно-дискретные части по формальным признакам.
В логическом руководстве для будущих журналистов (этот текст настолько говорит сам за себя, что мы должны дать ему право высказаться) сказано: "Нельзя ли <...> исправить дефекты стихийных процессов номинации, сознательно уточняя содержание и объем понятия и затем закрепляя за этим понятием одно и только одно имя? Если невозможно полностью освободиться от размытых понятий, то нельзя ли, по крайней мере, свести их употребление к минимуму <...>. В подавляющем большинстве так называемых обыденных ситуаций размытые понятия вполне пригодны для решения соответствующих познавательных и коммуникативных задач. Выше отмечалась неопределенность понятий типа "старый", "толстый", "красивый" и т. п. Однако они полностью отвечают потребностям, скажем, описания знаменитого литературного героя в следующем отрывке: "В бричке сидел господин не красавец, но и не дурной наружности, не слишком толст, не слишком тонок; нельзя сказать, чтобы стар, однако ж и не так, чтобы слишком молод". Вероятно, волею автора облик Павла Ивановича Чичикова мог бы быть нарисован и по более точным "параметрам" (возраст, объем груди и талии и т. д.). Но такое описание было бы неестественным для повествователя и ненужным для читателя.". "Дефекты стихийных процессов номинации" - это ведь сказано не о чужеземце и не о дите малом, которые березу сосной "номинируют". Дефектной оказывается сама жизнь языка, которая сплошь грешит омонимией и полисемией. Живой язык уступает явно совершенству языка рассудка, он слишком неопределенен, неумен в своих "размытых понятиях". Понимая, правда, что "невозможно до конца освободиться от размытых понятий" (это звучит как страшный сон из царства разума) рассудок, прощая, готов на меньшее, на более трезвое: "свести их [размытых понятий] употребление к минимуму". Выясняется, правда, что это была всего лишь шутка, игра мысли, поскольку "размытые понятия вполне пригодны для решения соответствующих познавательных и коммуникативных задач". К таким "задачам" относятся, например, поэзия и проза (которые номинируются рассудком как "литературная фикция"). И далее. При всей ущербной неопределенности понятия "старый", "толстый", "красивый" и т. п. вполне пригодны и отвечают "потребностям... описания" Чичикова, поскольку более точное описание "было бы неестественным для повествователя и ненужным для читателя". Рассудок невольно признал: читатель живет в неопределенном! Читателю нужен свободный язык.
Является ли художественное творчество "познавательной и коммуникативной задачей"? Если да, - язык средство решения такой задачи. В цитированном логическом руководстве приводятся замечательные примеры того, как, по словам Л. Н. Толстого, персонаж "начинает жить собственной жизнью, независимой от воли автора" и "автору только остается следовать его характеру", а также пример с неожиданном для А. С. Пушкина замужеством Татьяны Лариной. Оба примера истолкованы и объяснены двухфакторной детерминацией: "поведение определяется, с одной стороны, заданным потенциалом (теми качествами, которыми наделил его художник) и, с другой стороны, развивающимися объективными условиями, в которых он действует". Но приведенные мнения великих художников абсолютно противоречат (в формально-логическом смысле) предложенной автором двухфакторной детерминации! Персонаж не определяется ни заданными параметрами, ни объективными условиями, - он "живет собственной жизнью". Точнее, в нем живет целое. У целого будущее всегда открыто (мы всегда впервые созерцаем рафаэлевскую "Мадонну"). Сфера мышления не целое, а общее; благодаря общему будущее рассчитывается, будущее преднамеренно создается. Повторимся: созерцаемый образ не является способом решения "познавательной и коммуникативной задачи". Язык здесь обладает собственной волей.
Совсем другое - познание. Здесь язык безволен, но в растущем могуществе формы (это бывший синтаксис) он берет реванш. Он связывается, обусловливается повторяемостью алгоритма, формализуется и тогда - служит. Служит - чему? Язык служит познанию. Познание - практике, а практика вновь познанию. Чем более общий характер имеет закон (добытый в познании), тем большую власть над природой имеет практика. Главная тенденция науки, - (так оно не только по-Гегелю, но и по-Эйнштейну) - тенденция обобщения. Нет более высокой задачи у языка познания, стало быть, чем задача обобщения (производная от нее задача - движение от общего к частному). Научное мышление в каждую эпоху отталкивается от всеобщего. Заключенные как в раковину в исторически определенную форму всеобщего, продукты мышления принадлежат своему времени. Но от времени здесь относительно независим формальный аппарат языка. Именно об этом говорит поправка П. Фейерабенда к принципу соответствия Н. Бора: новая, более общая теория включает в себя предыдущую в качестве своего частного случая, но это (по-Фейерабенду) касается лишь формализма теории, ее синтаксиса и не распространяется на семантику, содержательную часть теории. Как очевидно, в самом языке есть путеводная нить. Язык - и "дом бытия", и стихия творчества.
Подведем некоторые итоги. Первое: рациональное и иррациональное регистрируются как реальности определенного и неопределенного. Определенное определено субъектом и в деятельностном мире субъекта оно объективно. Неопределенное тоже объективно. Оно ничему не служит. Поэзия, например, ничему не служит и ничему не учит, как это делает научное знание. "Читая... произведение, - говорит В. Гете по поводу Винкельмана, - мало чему научаешься, но чем-то становишься". О поэтике бессмысленно сказать: "она полезна". Она в душе либо есть, либо ее нет. Второе: рациональное и иррациональное соотносятся как общее и целое. Целое и общее взаимно предполагают друг друга. Целое мы видим и созерцаем (и понимаем), общее мы мыслим и сообщаем. Целое, если оно есть, присутствует "здесь и теперь", общее объясняет отсутствующее, специально отчужденное для отсутствия. Наконец, третье: общее и целое несоизмеримы.
