Телемахон наблюдал за ее подъемом, следя своими глазными линзами за ударами крыльев. Амураэль вообще едва взглянул в ее сторону.

– Союз с таким созданием – отвратительнейшее извращение, – произнес он. – Меня поражает, что ты ее терпишь.

Мои братья нередко повторяют подобное. Неважно, что я едва ли первым из предводителей группировок Девяти Легионов заключал в Оке союзы с чужими и даже брал одного из них в свои защитники. Мутанты, порождения химии, демоны… Группировка берет чемпионов везде, где находятся эффективные и готовые убийцы. Но у моих братьев вызывало отторжение именно происхождение Нефертари. Она являлась дочерью вида, который в своем высокомерии и невежестве породил Око. Задержавшиеся здесь остатки расы эльдар считались наилучшей добычей среди многих группировок Легионов.

– Она полезна, – повторил я. – И она одержала верх во всех поединках, где билась за меня.

– На поле боя она бы продержалась секунды три, – заметил он.

– Это можно сказать о многих чемпионах группировок. И я ее никогда не пошлю на поле боя. Она убийца, не воин.

Телемахон, наконец, отвел взгляд от ее уменьшающейся фигуры в небе.

– Идем.

Мы зашагали, следуя за крошечным силуэтом мой летучей подопечной.

Вид корабля вблизи не принес никаких ответов, лишь новые вопросы. Мы глядели на его остов с края каньона, который он пропахал.

Звездолет все еще сохранял имперский облик. Он явно пробыл в Оке невероятно короткое время. Покрытые зубцами останки, похожие на собор, слегка напоминали стеклянные шпили моего дома – Тизки, ныне мертвого Города Света на давно сгинувшем Просперо – но мне все же показалось, что суровая готическая архитектура Империума обладает собственным угрюмым величием.

Нефертари так не считала. Вернувшись к нам после своего вылета на разведку, моя подопечная выразила собственную точку зрения на достоинства готической эстетики:

– Даже ваши пустотные корабли отвратительны, – свистяще пробормотала она. – Ваш вид что – не способен создать ничего красивого?

Я пропустил это мимо ушей. С ней всегда было нелегко, когда ее мучил голод, а я уже какое-то время не разрешал ей кормиться.

– Что ты видела?

Ее крылья затрепетали, потрескивая сухожилиями, а затем плотнее прижались к спине.

– Нас обставили. В этой ложбине уже есть подобные тебе.

– Подобные мне?

– Элайат ахир вэй, – произнесла она на своем мелодичном наречии. Я знал это выражение, в буквальном смысле оно обозначало «уродливые варвары».

– Легионеры, – пояснил я для Амураэля.

Нефертари сплюнула на грязно-белую землю темной от яда слюной. Ее проколотые губы скривились в презрительной улыбке. Она и в лучшие моменты казалась мне отталкивающе-нечеловеческой, но когда ее костистое лицо искажалось одним из этих неуловимо-чуждых выражений, в моем сердце начинали шевелиться отголоски старинной ненаивсти к ксеносам.

– Ни много ни мало, твои прежние сородичи по Легиону, – сказала она.

Тысяча Сынов. Здесь.

Добыча. Рядом со мной зверь, что не был зверем, испустил низкое гортанное рычание. Послание Нагваля представляло собой не оформленную в слова мысль – скорее понятие, чем фразу. Рысь перевела взгляд своих светлых глаз на далекие обломки и облизнула сабельные клыки. Существо двигалось со скользящей грацией лжи, как тень ползет по поверхностям – совсем не как настоящее животное. Добыча, – вновь передало оно.

Возможно. Успокойся, Нагваль.

– Сколько воинов ты видела?

– Я видела только один десантный корабль. Маленький. Меньше нашего.

Стало быть, «Громовой ястреб».

– Похоже, это крушение вызывает большой интерес.

Нефертари чрезвычайно неприятно улыбнулась, продемонстрировав слишком много зубов. Когда мы удалились от остальных, она заговорила, понизив голос:

– Ты обставляешь свое изгнание пышностью, которой оно не заслуживает. Твой драгоценный Эзекиль уже даже не скрывает, что отдает приказы, не так ли? «Поди сюда, Искандар. Поди туда. Иди, куда я захочу, убивай, кого я велю, лишь бы не оставался у меня на виду и перестал пялиться мне в душу».

– Ты ничего не знаешь, – сказал я. Абаддон обещал мне ответы по возвращении. Я намеревался заставить его сдержать слово.

– Я знаю, что мне мало дела до жалких тайн, скрытых внутри этого жирного и драного костяка из холодного металла, каковы бы они ни были, – отозвалась она. Ее голос был так же сух, как и сама пустынная могила боевого корабля.

Я был не в настроении для ее насмешек, но и не собирался позволять ее раздражению портить мое восхищение.

– Хайон, – окликнул меня Амураэль, подзывая обратно. Я направился туда, где он стоял со своими воинами, наблюдая обломки через магнокуляры. Каменистое дыхание пустыни покрыло его бесцветный доспех серой пылью. Там, где пыль еще не успела пристать, из-под нее проглядывали пятнистые вкрапления черного.

Его воины отодвинулись от меня, полагая, будто делают это незаметно. Четверо моих рубрикаторов не шелохнулись.

– Движение? – спросил я Амураэля.

– Движение, – подтвердил он. Его кожа была почти такой же темной, как у Леора, а на скулах и надбровных дугах выступали костяные выросты. Если в бытность свою человеком он и обладал красотой, то ее погубило не только возвышение в Легионес Астартес, но и метаморфозы костей черепа, произошедшие с момента прибытия в Великое Око. Небольшие шипы, торчащие из лица, делали его похожим на какое-то мифическое и демоническое существо. Меня занимал вопрос, что за грехи в его сердце придали ему такой облик.

Амураэль снова пристегнул свой шлем под змеиное шипение сжатого воздуха. Его лицевой щиток представлял собой щерящуюся морду из кости и керамита, которую венчала корона темных биомеханических рогов, закручивавшихся назад от висков. У нас существует поговорка, касающаяся подобных изменений плоти и брони, вызываемых варпом: «Богам известно его имя». Мы используем ее применительно к тем, кто привлек к себе внимание и милость Пантеона. Это не всегда комплимент.

– Ну что ж, – произнес он, – пойдем представимся.

Мало какие миры в Оке столь же спокойны, как Маэлеум, поскольку мало какие настолько же мертвы. В мире, где непрерывные приливы психической энергии воплощаются в виде аватар воюющих богов среди их сражающихся смертных последователей, Маэлеум обладал покоем дома с привидениями. Планета была разрушена, ее крепости – взломаны и пусты, а население – вырезано или же попросту исчезло. Философ во мне счел ее подходящим, пусть и примитивным, символом самих Сынов Гора, столь долго балансировавших на грани истребления, словно на лезвии ножа.