— Сколько у вас осталось мин? — спрашивает капитан Иванцов Катюшина (а Катюшин был старшим в группе сапёров).

— Десять, товарищ капитан, — отвечает сержант.

— Хватит?

— Постараемся, товарищ капитан, чтобы хватило.

А танки вдали грохочут. И вот Катюшин со своей группой уже на дороге. Сержант отдаёт приказания, а сам, вижу, волнуется: то чуб на палец намотает, то ус. Часть сапёров мины на дороге ставит, другие — на обочинах, третьи — тоже на дороге, но подальше от первой группы. Рассказывать долго, а работали они быстро. Чётко, сноровисто. Вернулись через несколько минут в распоряжение батальона, доложил Катюшин капитану о выполнении задания, а в лесу такой грохот стоит, словно там буря идёт, сосны валит. Мы лежим, кто мог — окопался. Катюшин пристроился рядом со мной, мы с ним старые дружки были. И вот вылезают из леса танки. На опушке танки останавливаются, начинают вести огонь по расположению роты. Потом (сзади, очевидно, колонна напирает) пошли потихоньку. Пехота высыпала из-за деревьев, начинает продвигаться по болоту. Мы открыли огонь по гитлеровцам — всё, как полагается. И сразу же они назад к лесу вернулись: во-первых, болото, а во-вторых, били мы крепко. У них вся надежда на танки. Те ползут по дороге, хотят нам в тыл зайти. И вдруг взрыв! Первый танк сразу сел: катюшинские мины его на якорь поставили.

А сержант шепчет:

— Так. Одна сработала!

— Так. Одна сработала!

С лесной опушки по нашей позиции из миномётов кроют. Осколки так и шлёпаются вокруг. Другие танки начинают обходить головную машину. Только вышли вперёд, и вдруг сразу задний ход дают.

— Заметили! — кричит Катюшин.

— Чему же ты радуешься? — говорю я сержанту. — Твои мины заметили, дальше не пойдут! Смотри, на обочину сворачивают!

И, действительно, сворачивают, как по команде, два танка на обочину. И оба тут же подрываются! Чувствую, Катюшин вздохнул свободнее. А остальные танки разворачиваются и назад, к лесу. Там гул стоит, болото наше трясётся. И снова гитлеровцы в атаку идут. Видят они, что дорога заминирована, танкам пока ходу нет — в трясину влезешь, совсем застрять можно, — и теперь только на пехоту надеются. Ну, автоматчикам фашистским трудно приходилось. Лезут они по пояс в воде, проваливаются, бить их легко. Тем временем танки дорогу обстреливают, хотят минное заграждение поломать. И, самое поганое, — нас миномёты накрывают. Раненых много появилось, осколок мины везде достанет.

— Сколько времени? — спрашиваю у Катюшина.

— Без трёх минут пять, — говорит Катюшин.

А фашисты лезут из леса и лезут. Нам уже трудно приходится: мой ручной пулемёт накалился, вот-вот расплавится. И боеприпасы кончаются, а ждать их неоткуда.

Вдруг под нами земля загудела, небо дрогнуло. И из леса словно стена встала — огонь, взрывы, дым, деревья. Даже к нам оттуда кора да ветки долетают. Это наша дальнобойная ударила. Очевидно, лесок этот был нашей тяжёлой артиллерией пристрелян. Когда вся фашистская колонна там сосредоточилась, дальнобойная и стукнула. Тут уж, понятно, фашистам не до атаки, легли прямо в болото и лежат. В лес назад они боятся идти: там такой танколом — дым коромыслом. Ну а потом — атака. Мы здорово потрепали врага в этот день. Вот и всё… Но если бы не десять катюшинских мин, то мы задание могли сорвать, трудно бы нам с танками пришлось.

— Я тут не понял, товарищ старший сержант, — сказал ефрейтор Огоньков, — а чего же танки испугались?.. Вот когда они обошли подорвавшуюся машину и вышли на дорогу, что они увидели? Минное поле? Но ведь у Катюшина было всего десять мин, тут поля не поставишь.

— Вот в том-то и дело, что он сумел поставить минное поле, — усмехнулся старший сержант. — Смекалка помогла. Расположил он мины так: по три мины на обочины, от них метрах в двадцати поставил две по самой середине, на проезжей части дороги. В колею, как говорится. Замаскировал их прямо в след недавно прошедшей машины. Метрах в пятнадцати — ещё две, тоже на середине дороги. Понятно? Вот и все его десять мин. А дальше Катюшин приказал сделать десятка два бугорков из грязи, будто там плохо замаскированные мины стоят. Танк головной подорвался, два других стали его обходить — увидели впереди минное поле. Остановились, потом решили пройти по обочине и тоже подорвались. Другие танки не стали лезть вперёд, да и дорога уже здорово загромождена была. А на обочинах увидели «минные» посадки и решили отойти к лесу… Вот и всё. Понимаете, Жуков, какая сила — десять мин плюс солдатская смекалка? А у вас ведь было не десять, а тринадцать штук! И вы опозорились! Ну, ничего, придёт время, я и о вас, может быть, рассказывать буду: «Вот как солдат Жуков перехитрил противника…»

— Обещаю, товарищ старший сержант, — начал Жуков, но Павел Шлыков сказал:

— Верю, больше таких случаев у вас не повторится, ну, а резкое слово, сам виноват, заслужил…

Мой друг, Павел Шлыков, старший сержант сверхсрочной службы, показал мне одну фотографию. На ней запечатлён момент тройного рукопожатия: танкист, артиллерист и Шлыков спаяли три ладони в один мощный кулак, и, кажется, силы такой не найдёшь, что может разорвать этот узел из солдатских рук.

— Встреча старых знакомых? — рассматривая снимок, спросил я Шлыкова.

— Прежде мы знакомы не были, — уклончиво ответил старший сержант и замолчал, раскуривая трубку.

— Загадками говорите, Павел Григорьевич, — сказал я, дивясь неразговорчивости обычно столь словоохотливого друга.

После долгих расспросов я выяснил, что Шлыков имел какие-то основания не проявлять особого энтузиазма при воспоминании о данном событии. Оказалось, что старший сержант убеждён: в тот вечер он не только лично опозорился при всём честном народе, но и подразделение своё подвёл (да что там подразделение! Всю матушку-пехоту!).

— Попал я в безвыходное положение, — признался Павел Григорьевич, попыхивая трубкой. — Первый раз в жизни не выполнил задания!

— Странно от вас слышать слова типа «безвыходное положение», — удивился я. — Вы, старый фронтовик, солдатской смекалки старший сержант, как вас называет молодёжь…

— Ну, раз такой разговор пошёл, — прервал меня Шлыков, — то я всё по порядку изложу. Вы войдёте в моё положение и признаете, что оно было безвыходным… Случилось это в День танкистов. Как принято, пошли мы поздравлять «именинников»-танкистов из соседнего лагеря. А там — все рода войск собрались, как перед большим наступлением. И вот, под вечер уже кто-то предложил послушать старых фронтовиков, одним словом, вспомнить минувшие битвы и дни, где вместе рубились они.

Танкисты выделили одного старшину, весёлого парня из-под Чернигова. Артиллеристы — старшего сержанта, гвардейца из наводчиков. А пехота — меня.

Старшину из-под Чернигова мы уговорили выступить первым. Он поначалу отнекивался, но разве может кто устоять против совместных действий пехоты и артиллерии? Короче говоря, старшина взобрался на помост — а у них в лагере специальные такие мостки построены на поляне, вроде сцены, — и начал свой рассказ.

Мы с артиллеристом не стали слушать старшину, отошли от полянки на такое расстояние, чтобы даже голоса рассказчика слышно не было: хотелось нам с мыслями собраться. Сели мы на пеньки, закурили. Каждый в меру сил мозгами ворочает: о чём говорить? Мне, лично, например, никогда со сцены выступать не приходилось. Да ещё перед таким количеством слушателей… Одно дело — вспомнить к слову фронтовой случай среди друзей, на привале или в курительной комнате. А здесь ведь даже родная трубка и та не поможет — неудобно народу в глаза дым пускать…

— Волнуетесь? — спрашивает меня со своего пенька артиллерист.

— Волнуюсь, — отвечаю. — Я не народный артист, могу на сцене и растеряться.

И вот, сидим мы, молчим, каждый о своём мозгует. С полянки нет-нет да и долетит какое-нибудь слово: «залп», «ракета», «выстрел»…