– А почему мама сердится?

– А когда она сердилась? – не понял я.

По мне, так за ужином мама уж точно не сердилась – и вообще была добра, весела и ослепительно красива. Особенно на фоне папы, который знай заправлялся с обеих рук, лишь изредка вспыхивая шутками или анекдотами. Иногда странными, конечно: допустим, уставился на экран, по которому бегали табуны – Дилька, как всегда, смотрела канал про животных, – и спросил:

– А что с теликом?

– А что? – ревниво уточнила Дилька, явно заподозрив, что сейчас ее заставят переключить на футбол, бокс или иную передачу без лошадок, хотя, возможно, и с конями.

– Звук есть, изображения нет, точки какие-то, ересь, – пробормотал папа значительно тише, потерял интерес к телевизору и погряз в черпании и глотании.

Мама покосилась на телевизор и вежливо сказала:

– Действительно.

Ну, у всех бывают неудачные шутки. Но разве это «сердится»? Поэтому я не понял сразу, о чем Дилька говорит.

Дилька удивленно посмотрела на меня сквозь закрапанные белым стекла, сплюнула в раковину и прошипела:

– Ну, когда про ребеночка говорили, забыл, что ли?

Вспомнил. В самом деле, был такой момент в разговоре – папа перестал жевать и вообще завис, но глазами водил от своей тарелки, опустошенной, к маминой, непочатой. Мы замолчали и опять прыснули – ну смешно это было. Папа еще взглядом поелозил, вдруг голову вскинул и лающим таким голосом спрашивает:

– Беременная, что ли?

Тут мы вообще загоготали. Я хлебом подавился, а Дилька чуть со стула не свалилась, вопя: «Беременная!» Мама смеялась, красиво запрокинув голову. А потом, ага, резко и точно, как курок, вернула голову на место, подняла руку ко рту, который как-то странно растянула, и спросила:

– Кто беременный?

Я тогда решил, что насмешливо спросила, а теперь сообразил, что нет, не насмешливо.

Папа повторил в той же сварливой тональности, сверля глазами точку чуть выше маминого подбородка:

– Ты беременная, что ли?

– Ты меня ни с кем не перепутал? – осведомилась мама.

Любезно так осведомилась.

– Пап, а почему у лошади такие волоски длинные под мордой? – поспешно воскликнула миротворица Диля.

Папа, не отвлекаясь на нее, спросил маму с тупо искренним недоумением:

– С кем перепутал?

Ну вот чего они оба нарываются, с досадой подумал я. А мама улыбнулась и, как ребенку, объяснила папе:

– Зулька через неделю из Египта возвращается. С ней и перепутал.

– Почему? – спросил папа, сделав лицо совсем уж глупым.

– Потому что Зулька беременная. Она у нас ночевала. И на обратном пути будет ночевать.

Папа тут же кивнул и снова замахал вилкой, как совковой лопатой. Дилька, упорная девушка, защебетала про лошадей. Я вздохнул с болезненным облегчением. Хорошо, что так ловко ушли от ненужной свары, но непонятно, зачем было Зулькину беременность при нас обсуждать. А, вот поэтому я про мамкину сердитость и забыл – сам потому что рассердился.

Зульфия – это наша троюродная сестра, она в Альметьевске живет, нормальная такая девчонка. То есть тетенька уже, конечно, замужем за Равилем (тоже хороший парень). Да еще и беременная, оказывается, – но это не важно, я думаю. Для нормальных людей. Кабы еще родители всегда нормальными были.

Ну вот, Зулька с Равилем в прошлые выходные улетели из Казани в Шарм-эш-Шейх (все говорят «эль-Шейх», но папа объяснил, что это неправильно, в паре с «ш» и некоторыми другими согласными надо удваивать эту согласную вместо произнесения «эль»: ад-Дин, эр-Рияд и так далее). Никакой беременности я не заметил, честно говоря, – у Равиля живот куда заметнее. Но маме видней – вернее, слышней: они с Зулькой шушукали и хихикали на кухне полночи.

Я смотрел на Дильку и думал, что она права. Было в том кусочке разговора что-то нехорошее. Не только из-за интонаций что папы, что мамы. Еще что-то в смысле было фиговенькое. Додумать я не успел. Дверь распахнулась, и мама, сильно нахмурившись, заявила:

– Эт-то что за митинг? Ну-ка, живо заканчиваем – и спать.

Дилька громко прополоскала рот и, сильно нахмурившись, замаршировала в свою комнату. Я, сильно нахмурившись, сказал маме:

– Освободите помещение, пожалуйста.

Мама засмеялась, обозвала меня туалетным утенком и подчинилась.

Еще час все было нормально – если считать нормальным уход папы в постель, хотя, вообще-то, он раньше полуночи не ложится. Иногда бывает – когда переутомился, перебрал или простыл. Не возникло у меня желания выяснять, что было на сей раз. Этот час я потратил на более приятные занятия за компом. Одно из приятных занятий – боевка с Ренатом и Киром по сетке – было в самом разгаре, когда меня хлестанули по спине. Больно хлестанули.

Я с воем подскочил, сорвал наушники и развернулся вместе с креслом.

За спиной стояла мама – с очень свирепым выражением под упавшими прядями и с вафельным полотенцем в руках. Явно собиралась врезать еще раз.

– За что? – рявкнул я вполголоса, быстро вспоминая, не назихерил ли так, что мне нельзя сидеть за компом и вообще заметно дышать.

Мама резко замахнулась.

Я отъехал куда уж получилось, едва компьютерный столик не сшиб, и заорал в полный голос:

– Мам, ты что?

Мама остановилась на замахе и тихо сказала:

– Не ори, разбудишь всех.

– Ты чего дерешься, что я сделал? – возмущенно воскликнул я.

– Уроки не сделал, – так же тихо продолжила мама.

Я аж задохнулся, выкашлял что-то невразумительное, набрал в грудь воздуха и взвился.

Мама, не меняя позы, выслушала гневную речь про то, что я давно все сделал, и не виноват, если ты не видишь ничего, и могла бы нормально спросить, и себя вон давай стукни, больно же. А может, и не выслушала: просто стояла и ждала, пока я негромко оторусь.

Потом сказала:

– Спать.

Я совсем вознегодовал:

– С какой это стати? Одиннадцати еще нет, ты что, блин, договаривались же!

– Спать, – повторила мама и вроде бы опять замахнулась.

Я ударил кулаками по подлокотникам и, не сдерживаясь уже, крикнул:

– Мам! Ну почему, блин? Что такое! Обещали же!

Мама качнулась вперед, волосы совсем закрыли лицо – я вжался в спинку, суматошно соображая, что делать, если снова начнет хлестать, – качнулась назад, резко повернулась и ушла в спальню. Я некоторое время смотрел ей вслед, пытаясь понять, что это значит. То ли можно дальше нормально жить, то ли она за ремнем ушла. Или там папу будить.

Было тихо.

Я устал прислушиваться, подумал и осторожно вернулся к клавиатуре с мышкой. Но нормально общаться, играть или изучать передовую культуру было не то что невозможно, но как-то позорно, типа в мокрых штанах у доски стоять. И кого волнует, что они мокрые от опрокинутого компота.

Я отъехал от компьютера и попытался подумать о том, что происходит с мамой – и с папой, кстати. Никогда они такими не были. Или были? У людей, по себе знаю, бывают нервные периоды, у женщин особенно. Даже Дильке время от времени от мамки доставалось, ни за что и по полной. Про меня и говорить нечего. Но мамка все-таки приходила извиняться потом, к тому же папа вмешивался и как-то все разруливал. И наоборот, когда папа беситься начинал – такое бывало пару раз, – его мама быстро устаканивала.

С другой стороны, он спит ведь – вот и не вмешался.

Ну и мы спать ляжем.

Я встал, с досадой хлопнул висящей на спинке кресла ветровкой по кровати, аккуратно повесил одежду на место и пошел умываться.

Уснул я на удивление быстро, даже наушники нацепить не успел.

А проснулся рано, внезапно и тревожно. Резко сел на кровати, выкинув руки перед собой, повел ими в стороны, озираясь так, что голова закружилась. Вокруг никого не было. Была знакомая комната и темнота, чуть отжатая красным глазком телевизора и зелеными вспышками из-под компьютерного стола, где притаился роутер.

Сердце бухало прямо в голове и немного в горле, мешая дышать даже мелко и часто. Я глотнул, во рту было кисло, вытер слюну с губ, несколько раз вдохнул-выдохнул и попытался вспомнить разбудивший кошмар. Снова задохнулся, зажмурился, сильно помотал головой и решил не вспоминать.