– Сейчас фокус увидишь… Я сейчас рубашку сниму – и все сразу расползутся… Вокруг нас сразу пустой круг образуется, минимум на метр… Спорим?..

Но она не стала спорить. Чего с ним спорить. Он всегда был хозяином положения, это она про него уже поняла. Раз сказал, что все расползутся – значит, все расползутся…

И он действительно рубашку снял, и сел на пятачок этот и – спиной повернулся, и несколько раз как-то телом подвигал, будто спину свою всем показал. И она тоже спину его увидела. И – ахнула. Потому что на спине его в лучах солнца отливали синие татуированные купола. Пять церковных куполов занимали всю его спину и были выполнены так художественно, как будто и не на коже были выколоты, а краской нарисованы.

И она, удивленная этим зрелищем, пролепетала только:

– А почему – церкви… Ты что – верующий?

– Эх, Надежда, Надежда, – укоризненно покачал головой Павел, – образованный же человек, а таких элементарных вещей не знаешь!.. И чему вас только учат в ваших институтах… Совсем вы оторваны от реальной жизни… Пять ходок у меня, – сказал он с интонацией, с которой взрослые говорят с бестолковым ребенком, втолковывая ему понятные им самим азы. – Пять ходок…

И пропел как-то театрально:

– Пять хооооодок у меняяяяя… Пять хооооодок…

И только тут Надя и заметила, – что вокруг, метра на полтора – ни души. Точно – в пустом кругу оказались они. Только шли, подыскивая себе свободные места, несколько человек по пляжу…

И – смешно ей стало. Так смешно, истерически смешно стало ей, так нестерпимо, неврастенично стало ей смешно, что она, Надежда Петровна, доцент, доктор наук, преподаватель престижного вуза, сидит в этом кругу с уголовником, сделавшим «пять ходок».

И так дика была эта картинка, так невозможна, так противоестественна и так страшно реальна, что начала она смеяться, и смеялась, и смеялась, как будто замкнуло в ней что-то. И даже не думала – прилично это или неприлично – так громко смеяться. Какие тут приличия, когда сидит она с уголовником в пустом кругу, как отверженная, как прокаженная…

А он никак не отреагировал на ее смех. Просто дал ей отсмеяться, дождался, когда отзвучали последние спазмы смеха, и сказал, спокойно, миролюбиво как-то:

– Правильно, Надюш, правильно… Так и надо к жизни относиться… Легко надо к жизни относиться. Чем легче ты к ней относишься, – тем легче она становится…

И она ничего ему на это не ответила, только по сторонам посмотрела да плечами повела – неуютно ей было в этом кругу.

И он вдруг снизил голос до шепота и сказал ей горячо, как будто что-то важное хотел сказать только ей, только ей одной. Какой-то большой секрет раскрыть, который она не знала, но обязательно должна узнать:

– Тебе важно, что думают о тебе другие? Что думают о тебе люди, которых ты не знаешь и которые тебя не знают? Тебе это важно?..

И, не дождавшись от нее ответа, продолжил:

– Да это все лажа, Надя. Лажа… Дешевка все это – чего они там думают…

И сказал уже как-то зло, жестко:

– Да пусть думают, что хотят… Пусть смотрят, пусть осуждают, пусть обмусоливают – пусть делают, что хотят… Только мне на все это, Надя, насрать… Насрать мне на это, Надя, с высокой колокольни… Пусть в своих говняных жизнях разбираются…

И помолчав, глядя ей в глаза, сказал уже тише, и даже с добротой в голосе:

– Понимаешь, Надюш, если ты думать будешь – что о тебе подумают да что о тебе скажут, ты никогда свободным человеком не будешь. Никогда. Это я за свою жизнь твердо уяснил…

И, помолчав, сказал уже совсем серьезно:

– Страх убивает жизнь, Надежда…

Он сказал это и, взяв ее за плечи, встряхнул, как будто хотел, чтобы слова эти глубоко вошли в нее.

И добавил:

– Жить надо, а не бояться, Надя… Жить надо… А жить – это значит – делать, без оглядки на других то, что ты хочешь делать. Петь – если хочешь петь… Танцевать, если хочешь танцевать… Любить – если хочешь любить…

И, посмотрев по сторонам, уже не снижая голоса, как бы желая, чтобы его услышали, сказал:

– И пусть они, мертвые, которые боятся жить и все по сторонам посматривают, не скажет ли про них кто-то чего-то плохого, – завидуют…

– Поняла, Надюша? – сказал он уже совсем другим голосом.

И она ответила тихо:

– Поняла.

И хотела сказать еще, что сама она такая мертвая, что всегда так и жила, поэтому сейчас ей очень сложно… Но не сказала. И посмотрев по сторонам, на людей, тоже искоса, с любопытством посматривающих на них, подумала вдруг:

– Ну и пусть смотрят… Мне какое дело… Мне – насрать…

И повернулась к нему, и улыбнулась ему как-то кротко. И он привлек ее к себе, поцеловал куда-то в висок, и сказал громко:

– Вот и вся правда жизни – живи, пока живой!.. Живи, пока на воле, – потом поздно будет…

…Они уже собирались выходить из воды, когда он сказал ей неожиданное:

– А ты на воде-то лежать умеешь?

И она только головой замотала в ответ. Где уж ей уметь на воде лежать, когда она и плавать-то кое-как умеет, и далеко от берега никогда не уплывает. И глубины боится.

И не успела она ему этого сказать, как потащил он ее за руку обратно в воду, туда, на глубину, и сказал требовательно:

– Ложись!

А она уперлась руками ему в грудь, держась за него и боясь ногами дна не достать. И головой замотала. И запричитала:

– Ой, не надо, не надо… Я не умею… Я не хочу…

Но он – только захохотал, и, руки ее от себя отцепил, и на воду начал класть – и она забилась в его руках, как рыба, боясь уйти на дно.

И он прижал ее к себе, над водой ее подняв, прижал сильно, чтобы почувствовала она себя в безопасности, и, когда поняла она, – что больше в воду ее не окунают и слушать уже смогла то, что он ей говорит, сказал спокойно и миролюбиво, как маленькому ребенку.

– Никогда не надо ничего бояться… Ну, чего ты боишься, кошечка моя?.. Чего ты боишься…

– Боюсь утонуть… Захлебнуться боюсь… Я глубины боюсь… – наконец-то высказала она свой самый важный аргумент. И для убедительности добавила: – И воды боюсь…

И тогда он отстранил ее от себя, все так же крепко держа в своих сильных руках, отстранил, как бы желая ее получше со стороны рассмотреть. Потом опять к себе прижал и сказал проникновенно и удивленно:

– Господи, ну это же надо – сколько страхов в одном человеке?

И сказал уже совсем другим тоном, уверенным каким-то, как будто изрек глубокую истину:

– Все страхи – это выдумка твоего ума, Надя… Бояться не надо… Надо просто делать…

И добавил:

– Вместо того, чтобы бояться, нужно просто делать…

И сказал уже легко, даже весело:

– Ложись, девочка… Ложись, моя кошечка… Ложись по-хорошему…

И она легла. Легла, потому что поняла – не отстанет он. И потому что поверила вдруг ему. Просто поверила рукам этим, что они не уронят ее, не отпустят. И – на руки эти откинулась, и услышала только:

– Ты рукам моим отдайся и расслабься… И не бойся ничего…

И она – отдалась. Просто на воду легла, и даже рук его под собой не почувствовала.

Почувствовала только, как вода приняла ее ласково, и тело ее стало невесомым и легким. И она даже глаза закрыла, чтобы ощущением этим насладиться.

И так и лежала на его руках.

И не боялась ничего.

Потому что держал он ее.

И вода ее держала.

И такое это было наслаждение – невесомость собственная и легкость…

И – небо над головой такое глубокое и далекое, когда глаза открываешь…

И чайки там, над тобой проплывают…

И – снова можно глаза закрыть и просто быть невесомой…

И чувствовать себя – водой… Или водорослью – послушной воде… Или рыбой, частью этой воды…

Или ощутить вдруг совсем неожиданное: почувствовать себя частью этой границы, между водой и небом. Как будто ты – часть воды и ты же – часть неба. И через твое тело – соединяются они друг с другом…

И так все это было хорошо, что лежала она на его руках и улыбалась…

И потом, уже лежа на песке, подставив всю себя солнцу, лежала и улыбалась.