А дома – домашние дела. Ужин за сервированным столом. И никто не говорил ей:
– Слушай, а попроще нельзя…
А потом – выпуск новостей, какая-нибудь передача на телеканале «Культура» и чтение книг. Читала она в основном классику, приучена была с детства к хорошей, признанной литературе. Потом – засыпала легко, почти ни о чем не думая, и даже хорошо ей было спать одной. Никто не мешал, не закидывал на нее во сне руку или ногу, никто не приставал к ней со всякими глупостями.
Так день сменялся днем. И не очень все это изменилось, когда уехала она в отпуск в красивый город у моря, с видом на горные долины.
Но ни вид на горные долины, ни море с его соленым запахом, ни сувенирные палатки со всякой всячиной, начиная от раковин, кончая дурацкими сувенирами в виде каких-то пошлых пепельниц, похожих на вскрытые ржавые консервные банки, не изменили ничего ни в ней самой, ни в ее правильной жизни.
И с собой она взяла томик Тургенева.
И жизнь в пансионате, приличном и чистом, ничего не изменила в ее режиме. Она просыпалась в одно и то же время, гуляла по территории. Потом завтракала в чистой и приличной пансионатской столовой, где подкладывала под чашку салфетку, а на колени клала салфетку.
И одежда ее была такой же приличной. Простое, без выкрутасов ситцевое платье. Сарафан на широких лямках хоть и открывал плечи, выглядел вполне прилично. И соломенная сумка, купленная уже здесь, на пляже, была спокойных, нейтральных тонов. И вся она была неброской, приличной, обычной, порядочной женщиной, которая знает, как себя вести в любых ситуациях. И была защищена всем своим видом и поведением от каких-то легкомысленных и глупых поступков.
…Солнце палило нещадно, и уже за неделю лежания у моря под лучами солнца она загорела – покрылась ровным розовым цветом. И лениво думала она, лежа на солнце: скоро загар этот потемнеет, и вернется она в Москву загорелой, шоколадной, сразу будет видно, что человек с юга вернулся.
Ей нравилось здесь отдыхать. Нравилась упорядоченность всей ее жизни. Нравилось просто лежать, ни с кем не общаясь, не разговаривая, не знакомясь. Зачем ей были нужны все эти кратковременные знакомства, не говоря уже о курортных романах?
И наблюдая иногда со стороны, как кадрят молодые, да и не молодые мужчины женщин, как к вечеру стекаются на набережную группы приодетых мужчин и женщин, глядя на загорелые лица женщин, на которых немного странно смотрелась косметика, она думала:
– Народ ищет себе проблемы… Что хорошего может получиться из такого вот курортного знакомства?..
И громкая музыка не звучала для нее призывно, огни пляжных кафешек и ресторанчиков ее не манили. Она вела спокойную и размеренную жизнь, в которой ее ничего не трогало и не волновало.
Единственное, что вызвало у нее неподдельный интерес – это весть о предстоящем солнечном затмении. Что-то было магическое в самом сочетании слов «солнечное затмение», что-то противоречивое.
Потому что как может Солнце быть чем-то затемнено? Оно же – Солнце. Но – солнечного затмения ожидали, и стеклышки уже продавали за день до затмения, и она тоже купила такое закопченное стеклышко, потому что действительно интересно, увидеть, как Солнце на несколько мгновений скроется и наступит тьма.
И в день затмения она почему-то встала взволнованная, как будто что-то действительно важное должно было произойти. Она много читала, вообще была начитанной и эрудированной женщиной. И в молодости читала эзотерическую литературу, интересовалась астрологией и знала, что само по себе затмение может ознаменовать больше, чем простое совпадение траекторий Солнца и Луны.
Это – затмение. ЗАТМЕНИЕ. Тьма побеждает свет. И – что-то подобное может происходить и с сознанием людей.
И подумала она даже, уже идя на пляж, может, не смотреть на это затмение, а то – вдруг чего…
Но сама отмахнулась от этой мысли.
На все Божья воля. И затмение тоже по Божьей воле происходит. Значит, должны люди и это принять, и, может быть, понять что-то важное в этом затмении.
Поэтому, когда все со стеклышками своими повставали и на Солнце уставились, она была среди этих людей.
Так же старательно, затаив дыхание, смотрела, как исчезает постепенно диск Солнца, как закрывает его диск Луны – и жутковато ей было.
И – это свершилось. Не стало Солнца. Просто исчезло оно. И – ничего не произошло. Ничегошеньки больше не произошло.
Просто оно сначала исчезло, потом так же потихоньку появилось.
И она повернулась, чтобы идти домой, наклонилась, чтобы вещи свои с пола поднять, и – толкнула его нечаянно, нечаянно, но сильно, просто боднула его головой куда-то в живот, потому что он тоже в этот момент за чем-то наклонялся. И сказала обеспокоенно, тревожно, так неудобно было ей, правильной и воспитанной, обидеть кого-то, даже нечаянно:
– Господи, вы меня простите, пожалуйста, я не хотела… Я вас ударила…
И в глаза ему посмотрела. И увидела взгляд его какой-то насмешливый, как будто он только ждал, над чем бы ему засмеяться. Он и засмеялся, раскатисто как-то, так, что на них даже люди обернулись. И она стушевалась, и от этого смеха, и от людского внимания, и оттого, что просто не понимала, что смешного она сказала, чего он так развеселился. А он, запрокинув голову, хохотнул пару раз, прекратил свой хохот как-то резко и почти серьезно, глядя ей в глаза, сказал:
– Она меня ударила… – и опять какие-то смешинки в его глазах появились. – Она меня ударила… – И опять сказал он как-то серьезно, как будто тайну ей какую-то открыл, – да меня знаешь как били…
И слова эти, неожиданные, и это «знаешь», как будто говорил он с ней как со своей близкой знакомой, и это «били», – все это ее огорошило, и она еще даже не поняла, как отреагировать на эту фамильярность и эту простоту, как он взял ее руку и сказал опять серьезно, но со смехом в глазах:
– Ну, вот стукни меня, стукни, можешь побольнее зашарашить, думаешь, мне больно будет?..
И он сомкнул ее ладонь в кулак, только она, находясь в каком-то ступоре от всего, что он только что наговорил, от этого его жеста, слишком уж свободного, что ли, – никакого кулака не сомкнула, и он стукнул себя ее рукой по животу, – был он твердым, плотным, и весь сам он был крепкий, сбитый, она как будто только сейчас увидела его всего. Здорового крепкого мужчину, загорелого, какого-то нагловатого, что ли.
Что-то было для нее непонятное в нем, в его лице с сильными скулами, с едва заметным шрамом на скуле, с руками, сила которых угадывалась даже под футболкой, – и с наколками на пальцах. И эти наколки, давно уже ею не виденные, просто негде ей было видеть такие наколки, почему-то ее окончательно смутили. Даже не испугали, не отрезвили – смутили.
Потому что теперь она вообще не знала, как ему отвечать, нужно ли вообще что-то отвечать таким вот, как он. И она просто руку из его рук убрала, и вещи взяла, аккуратно приподняла их с пола, смотря на него, не зная, чего от него ожидать. И – повернулась, чтобы идти. Но он опередил ее, сказав все так же весело:
– Да ладно, чего уж там, не смущайся, дело житейское…
И она вообще не поняла, к чему относится это «дело житейское»… То ли к ней и ее смущению, то ли к тому, что она его по животу нечаянно ударила. И она кивнула ему, просто не понимая, как еще можно на все это реагировать, и пошла, торопясь уйти от него, как от чего-то опасного и – непонятного. И услышала сказанное уже ей в спину:
– Еще встретимся!..
«Помилуй, Боже!» – тут же отозвалось в ней, потому что – только его, такого вот странного типа с наколками и не хватало ей для полного счастья…
Они встретились тем же вечером, встретились случайно. А может, и не случайно? – часто потом думала она. Может, он ее поджидал или выслеживал? Но неожиданно как-то возник он около нее, когда она с пляжа уже собиралась уходить, и сказал бодро как-то, по-боевому:
– Ну что, рабочий день на пляже кончился? Пора домой?
