– А где портрет негритянки?

– Что?

Она указала в глубь помещения:

– Там всегда висел портрет негритянки. Той самой, что сидит на старом рынке и плетет корзинки.

Однажды, в самом начале первого курса, я брел по рынку и увидел эту женщину. Ей было за семьдесят. Она сидела, прислонившись к кирпичной стене, и у ее ног стояли сотни корзиночек. Беззубая, с узловатыми руками, в грязном платье, старой шляпе, с соломинкой во рту… и все-таки в ее глазах что-то было. Я спросил разрешения и провел на рынке неделю – каждый вечер в течение часа, когда солнце скрывалось за деревьями.

Эбби сказала:

– Буквально все рисуют афроамериканцев. – Она пожала плечами. – Это легкая добыча. Но вы сделали то, чего не удавалось другим. Даже в Нью-Йорке. Вы передали взгляд. У мисс Рейчел, – она коснулась рамы одной из моих работ, повернутых лицом к стене, – самые добрые и красивые глаза на свете.

– Вы ее знаете?

Она посмотрела на меня:

– Я ведь здесь выросла.

Я смутился и почесал в затылке. Эта картина никогда не стояла на витрине.

– Но где вы видели этот портрет?

Она скрестила руки на груди и кивнула в сторону окна.

– Мы не знакомы, но время от времени я подглядывала. Смотрела, что у вас новенького. Над чем вы работаете. – Девушка сняла солнцезащитные очки, и я впервые увидел ее лицо.

– Так это вы торчали за стеклом?

Эбби кивнула.

– Почему же вы ни разу не зашли? Я не кусаюсь.

Она пожала плечами:

– Иногда приятно остаться неузнанной.

Еще минут двадцать Эбби рассматривала мои картины. Она смотрела, а я чувствовал себя так, будто меня голым выставили на всеобщее обозрение.

Наконец она обернулась ко мне:

– Когда вы заканчиваете учебу?

– Теоретически летом.

– У вас проблемы?

– Ну… в общем, нет.

Она разгадала причины моего колебания и подошла ближе.

– У нас рождественская вечеринка. Мы их каждый год устраиваем. Я буду рада, если… если вы придете.

– Что? То есть… – Я старался говорить так, будто подобные вещи мне не в новинку. – Ну да. Конечно.

– В субботу. В семь. Я пришлю водителя.

Водителя?!

– Ладно. Конечно. – Я ткнул в сторону улицы: – Машину я оставляю там, за углом. Чтоб не загораживала вид.

Она в последний раз окинула взглядом студию и задержалась на единственной фотографии.

13 июня 1948 года Ната Фейна послали на стадион «Янки». Штатный фотограф заболел. Нат, тридцатитрехлетний уроженец Манхэттена, обычно поставлял интересные жанровые снимки для «Нью-Йорк геральд трибюн» – так, однажды он сфотографировал кладбище с указателем одностороннего движения на переднем плане. Но 13 июня все было по-другому. Это была 25-я годовщина знаменитого стадиона в Бронксе, и зрители собрались, чтобы проводить на покой знаменитого «третьего номера». Малыша Рута. Стадион был его домом, и все пришли на него посмотреть. Малышу стукнуло пятьдесят три года, он был величайшим бейсболистом в истории, но последние два года преимущественно провел в больницах. Спортивные комментаторы по взаимному уговору не произносили слово «рак», но когда Нат увидел Малыша в раздевалке, тот был так слаб, что не мог сам завязать шнурки. Ему помогал санитар. Нат с грустью наблюдал за ним. Малыш, исхудавший, в висящей мешком форме, накинул на плечи пальто и отправился на скамью. Когда назвали его имя, стадион взорвался. Малыш сбросил пальто, взял биту и, опираясь на нее, зашагал на свое место. Там он левой рукой снял кепку и постоял так, окидывая взглядом стадион. Фотографы снимали его спереди, расположившись между первой и третьей линиями. Они фотографировали одно из самых популярных лиц в истории бейсбола. Все, кроме Ната.

Нат видел это лицо и хорошо его помнил. Оттуда, где он стоял, видно было только место «третьего номера» на поле. Тогда как другие фотографы снимали со вспышкой, Нат использовал естественное освещение. Он снимал почти с самой земли, так что центром фотографии стали плечи Малыша и кусочек трибуны.

В итоге получилось одно из самых знаменитых фото в истории спорта.

На следующий день оно появилось на первой странице «Геральд трибюн», потом его перехватило «Ассошиэйтед Пресс», и оно замелькало в газетах по всей стране. Через два месяца Малыш Рут умер. А в 1949 году Нат Фейн получил за этот снимок Пулитцеровскую премию.

Эбби указала на фотографию:

– Она здесь как будто не к месту…

Я покачал головой:

– Нет.

Она явно была заинтригована.

– Почему?

– Посмотрите на нее хорошенько. Теперь закройте глаза.

Эбби взглянула на меня.

– Закройте глаза.

Она подчинилась.

– Скажите, что вы видите.

– Его лицо.

– Вот именно. Хотя на фотографии его нет.

Я подошел к стене и выдвинул большой холст. Портрет Малыша.

– Ого. – Она с минуту разглядывала его. – А вы показывали это своим преподавателям?

Я покачал головой.

– Ну так покажите.

Я вернул картину на место.

– Я… короче говоря, я рисую портреты. По крайней мере пытаюсь.

Она уставилась на меня. Ей явно не хотелось уходить.

– Почему?

Я пожал плечами:

– Потому что они говорят без слов.

Эбби кивнула.

– Мне, к сожалению, пора. Наверное, он беспокоится. Проделал такой путь, а меня нет дома.

– Кто такой «он»?

– Папа. – Она взглянула на часы. – Значит, в семь?

Я посмотрел на свое пустое запястье.

– Конечно.

Она засмеялась.

– Спасибо за чай.

– Чая у меня хватает. А если закончится, я всегда могу наворовать еще.

Эбби натянула козырек кепки на глаза и заговорила тише:

– И… спасибо за вчерашнее.

Я поставил кружку.

– Всякий бы сделал то же самое.

– Да? – Она покачала головой. – Один тип с биноклем наблюдал за нами через окно. А второй шел мимо и притворялся, будто ничего не видит.

– Откуда вы знаете?

– Было трудно не заметить. Я лежала на спине.

Я сунул руки в карманы, изображая Джеймса Дина.

– В следующий раз выберите кого-нибудь покрупнее. Вы ведь трудностей не боитесь?

– Вы всегда шутите, когда с вами пытаются говорить серьезно?

Долгая пауза.

– Я снял эту студию почти год назад в надежде на то, что смогу продать свои работы. – Я обвел комнату жестом. – И пока еще не продал ни одной. Юмор помогает мне… Это занавес, за которым я прячусь, чтобы люди вроде вас не догадались, что король-то голый.

Эбби прикусила губу.

– Судя по тому, что болтают в городе, вы действительно любите щеголять нагишом.

– Это новая рекламная кампания, чтобы привлечь клиентов.

– Жаль, что никто к вам так и не зашел.

– Запрещенный удар.

Она пересекла комнату, взяла портрет мисс Рейчел и водрузила его на витрину.

– У каждой картины должно быть название. Это поможет людям сориентироваться. Точнее, покупателям. – Эбби ненадолго задумалась и указала на мисс Рейчел: – «Довольная жизнью». Потому что так оно и есть.

Девушка сняла с одной из картин пыльный ярлычок с надписью «$300» и повесила его на портрет мисс Рейчел. Потом осторожно подставила впереди единичку и отступила на шаг, покусывая ноготь. Она наклонила голову набок, задумалась, а потом исправила 3 на 8.

– Люди в наших краях хотят видеть, что приобретают нечто ценное. Если вы не цените свои работы, разве они будут это делать? В Нью-Йорке с вами бы поторговались, но здесь… – Эбби широким жестом указала на пешеходов за окном. – Здесь люди просто покупают – если, конечно, не торчат у витрины.

Она опустила козырек кепки и исчезла за углом, так и не сказав мне своего имени.

Я выровнял лодку и принялся грести, когда из-под брезента послышался приглушенный голос:

– Эй, да ты отлично справляешься. Ты ведь уже это проделывал?

– Ну да, пару раз.

Эбби легла на бок.

– И похоже, у тебя неплохо получалось.

Она улыбалась и явно испытывала прилив адреналина от сочетания фентанила с «Актиком». Я греб, стоя на коленях, по моему лицу катился пот.