Орлова была довольна. Сидя в этой летней кухне, она и так видела вокруг совершенно чудесные вещи и чудесных людей. В большом, во всю стену окне открывалось сказочное гладкое озеро, далекие вершины гольцов. День был тихий, без яркого света и резких теней, под высоким, мягким небом.
Но молодому Комогорцеву, который и так уже достаточно сместил свою точку, уехав из Питера сюда и устроившись лесником, хотелось, конечно, большего. У него были яркие глаза, в расстегнутом вороте рубашки виднелись яркие полосы тельняшки.
– Дмитрий, скажите, откуда у вас подобное описание восприятия?
– Это Карлос Кастанеда.
– У него в доме этого добра – книжек десять или пятнадцать, – сообщил Володя Двоеруков.
Татьяна поставила на стол большие миски с вареной картошкой и жареной рыбой. Под полотенцем остывали пирожки.
– Давайте, накладывайте сами. Вон еще приехал кто-то. Володь, пойди.
Володя спустился к берегу и помог затащить лодку Жене Веселовскому.
– Наше вам, – сказал Веселовский, стоя в дверном проеме в широкополой шляпе, с гитарой за плечами. – Наталья Ивановна! Вы председательствуете в этом собрании! Рад вас видеть. Господа! Дамы!
– Женечка, я тоже ужасно рада. А мы тут Кастанеду обсуждаем и точку сборки. Дмитрий предлагает сместить взгляд на вещи и увидеть их в истинном свете.
Веселовский густо рассмеялся:
– Как говорил Сервантес, вы еще не привыкли, что все вещи странствующих рыцарей представляются ненастоящими, словно бы вывороченными наизнанку? Точка сборки находится, как известно, в Москве. Но мы с вами умеем ее смещать и видеть все в истинном свете. Я вот вижу, что это вовсе не старая летняя кухня, а просторный зал, наполненный светом, а передо мною самые успешные люди нашего времени. Благородные доны и сеньоры в жемчугах и расшитом бархате. – Веселовский повесил гитару на стену и устроился к столу.
И пирожки, и рыба, и хлеб казались Кате очень вкусными, а люди, даже только что вошедший Женя, похожий на рыжебородого флибустьера, – давно знакомыми. Она с удовольствием осталась бы здесь, в жемчугах и расшитом бархате, на все лето. Смотрела бы и слушала.
– Ну что, я продолжаю преподавать. Сейчас вот привезла подрастающее научное поколение. Как вы?
– А мы, как Меншиков в Березове, читаем Библию и ждем…
– Дмитрий, берите пример с Веселовского. Учите больше стихов, а не вашего Кастанеду.
– Вот, приехал устраивать лагерь для подопечных. Завтра-послезавтра малолетних бандитов привезут.
– И кто ваши подопечные?
– Я говорю – бандиты. Из детской колонии полтора десятка пацанов. Одиннадцать-двенадцать лет. Будем мусор по озеру собирать, в тайгу сходим, дрова по избушкам напилим. Трудовое воспитание.
– Женя, господи, вы серьезно?
– В прошлом году попробовали – отлично прошло. В тайге забывают все свои понты – дети и дети. Костры, песни, все дела.
– И вы один с ними?
– Нет, еще товарищ старший лейтенант – сопровождающая. Строгая такая.
Вечером Маарка привел лошадей, а когда стемнело, на берегу был костер и прощальные посиделки. Все расходились – каждый в свою тайгу. Орлова шла с аспирантками учитывать птиц, Веселовский уводил на какую-то «вторую избушку» малолетних бандитов, староверки уходили к Агафье.
Катя, конечно, тоже сидела со всеми вместе и, подперев подбородок, глядела на огонь и на лица. Усадили даже маму с Альбиной Генриховной. Мама неудобно примостилась рядом на бревне, расправила юбку на коленях, запахнула расползающуюся на животе куртку. Среди этих людей ее полнота особенно бросалась в глаза.
– Застегни жилетик, зябко как-то, – сказала она. Вправила дочке под платок выбившуюся прядь.
Катя встала, отошла к воде, постояла в ночной озерной свежести, бросила в залив камешек. Спустила платок на плечи, растрепала волосы, а потом вернулась к теплу костра и влезла с другой стороны на свободное место между Двоеруковым и Ленкой. Теперь ее и маму разделяли языки пламени. Митя притаранил и подсунул к огню целый пень, выбеленный водой и солнцем.
– На, Катюха, набрось. – Володя прикрыл ей плечи суконной курткой.
Куртка пахла мужской работой и табаком, она была ужасно уютная. Катя съежилась под ней, положила подбородок на колени, узенькая спина под курткой выгнулась колесом.
Москва осталась далеко в той стороне, где еще светлело небо над черной грядой. Очень далеко отсюда – они добирались на поезде, а не на самолете, и все это огромное пространство тянулось за окном целых три дня.
«По нехоженым тропам протопали лошади, лошади…» – пел Веселовский. Глядеть на его еще более рыжую от костра бороду было приятно.
Она решила, что Веселовский будет замечательным классным руководителем и примется водить их в походы, а Двоеруков подходит на роль вернувшегося бог знает откуда папы – добрый, но еще не совсем родной. Митя Комогорцев – старший брат, в его друзей начнет влюбляться она, а в самого Митю влюбится Ленка Поливанова. Ленка поэтому станет навязываться, дружить с Катей изо всей силы, а Катя соизволит иногда снисходить до нее. Мишку пока сделаем просто одноклассником для массовки, ему еще года два нужно, чтобы детскость ушла. Смешно смотреть, как он со своей улыбкой таращит глаза на длинноногую Ленку. Кажется, сейчас припадет на передние лапы и тявкнет, приглашая ее поиграть.
Мама хмурилась и сердито делала знаки бровями, но платок все равно лежал на плечах, Катя встряхнула головой, и волосы почти закрыли лицо.
Сквозь эту занавеску она наблюдала, как элегантно курит Наталья Ивановна, как, обнявшись и блестя глазами, что-то шепчут друг другу на ухо аспирантки, как невпопад смеется Митя, полный сил, зубастый и простоватый.
– Там же огромное количество, насколько я знаю, всяких толков и течений – бегуны, беспоповцы… Вы читали Пескова «Таежный тупик»?
– На верховьях Енисея три толка.
– Мне говорили, что Лыковы – часовенные.
– Я Дулькейта читал. Слышали такого? В первом заповеднике лесником работал. Почитайте. Он описывает, как один из лесников застрелил брата Карпа Лыкова. После этого они и ушли еще дальше, испугались.
– Вообще удивительно – увел семью в самую глушь от людей, а его дочка стала такой известной медиаперсоной.
– Послушайте, я о Дулькейте даже не слышала, к своему стыду…
– И если бы заповедник не закрыли, возможно, Лыков тоже работал бы на Абаканском кордоне лесником. Ему несколько раз предлагали.
Катя изучала Маарку, с которым предстояло ехать. Он казался немного чужим в этой компании. Сидел на камнях, подвернув под себя ногу, редко глядел в огонь, в отличие от остальных. Почти все время молчал.
Да, это забавно, все, кроме Маарки, скажут что-нибудь и возвращаются взглядом к раскаленным углям, к игре пламени. Как будто в поезде в окошко смотрят – внимательно и бездумно. А иногда и не отрываются: говорят, а сами следят, как за окном пролетают их мысли или воспоминания. Мама так часто делала, пока ехали, – говорила что-то, а сама смотрела в окно.
– Это, конечно, преступление – закрыли сто из ста двадцати восьми заповедников по стране. Успел за два года до своей смерти! А в тридцать седьмом сняли царский многовековой запрет на рубку кедра.
– А чем Хрущев лучше? При нем то же самое было, когда второй заповедник тоже закрыли. А кедр и сейчас, безо всяких коммунистов, рубят, несмотря на запрет. Вон, с Аирташа постоянно идут лесовозы.
Двоеруков разливал водку, прищурившись от сигаретного дыма.
– Ну что же, вместо тоста. – Веселовский блеснул золотыми зубами и запел: «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались».
Катя вдруг с удивлением увидела, что мама тоже подпевает.
Митя Комогорцев отсыпался, вчера ночью долго были слышны его песни без намека на музыкальность, но зато во всю ширь залива – он катал аспиранток на лодке. Так его Катя и не увидела больше, а Володя Двоеруков подошел проститься.
– Давай, Катюха, не скучай там. Счастливо вам добраться.
