Отдыхающая скрылась за мыском, все замерло в мире, двигалась только лодка и Маарка на ней. Ну еще берега плыли, и даже покрытые лесом далекие вершины тоже двигались за зелеными склонами, но медленно, как минутные стрелки. Маарка проходил на своей лодке по полусонному миру, следы гребков на воде сворачивались маленькими водоворотами, в которые иногда попадал плавучий мусор и бабочки-поденки. Было спокойно, тело отдыхало в приятной работе. То ли в Мешту плыть к Генке Поливанову, то ли в Кезерташ. Между кордонами восемь километров по берегу, но отсюда расстояние одинаковое – что туда, что туда. Подумал, взял чуть левее и через два часа ткнулся в берег возле Кезерташа.
На кордоне еще спали. Маарка прошел к Вите Карпухину на летнюю кухню и нажарил картошки с луком.
Витя сонно глядел на него с кровати, подложив ладони под щеку.
– Маарка, ты любишь тантрическую музыку?
Не дожидаясь ответа, Витя включил магнитофон. Картошка теперь жарилась под нечеловеческие звуки тибетских труб, удары цимбал и сдавленное горловое пение. Когда завтрак был готов, Витя встал.
– Здорово, бездельники! – Гена Поливанов постучал для приличия в открытую дверь и сел за стол. Он пришел из Мешты за лошадьми. – О, и этот молодой любовник здесь. Дай мне, Вить, бокальчик чистый.
Налил себе чаю из сипевшего на печке чайника.
– Ну что, усы-то помочил на той стороне? – спросил он Маарку. Тот смущенно улыбался, щурил глаза. – Довольный сидит, жрет. Кого окучил, нет?
– Так, познакомился с одной. С это… – Он поскреб лохматую с проседью башку. – С Новосибирска, что ли.
– И что? Скажи хоть два слова-то.
Маарка пожевал, потом подлил себе чаю:
– Она со своим вином была.
– Так, интересный рассказ. Давай дальше.
– В оконцовке, как светло стало, заплакала.
Поливанов захохотал:
– Это она твою рожу увидела и расстроилась.
Витя и Маарка тоже заулыбались: в словах был резон.
Марк Акмалтанов действительно смотрелся страшновато и мог расстроить своим видом женщину. Широкое монгольское лицо, свороченный набок, но не утративший горбинки толстый нос, толстые губы (по верхней шла узенькая дужка усов), изрытые оспинами темные щеки, усаженные кое-где толстыми редкими щетинками, постоянно всклокоченная жесткая шевелюра. Близко к носу лепились карие глаза с европейским разрезом век, похожие на глазки медведя – маленькие и вроде как доброжелательные. Медвежьими были и плечи – узкие и покатые.
Как будто мало было славянской и тюркской кровей, как будто примешалась еще дикая, которая всю жизнь отправляла его шариться в одиночку по горам с постоянным безразличным любопытством хозяина тайги.
Маарка имел в Аирташе дом, но появлялся там редко да и вообще проводил большую часть времени в лесу. С весны собирал по косогорам сброшенные маральи рога, иногда сдавал папоротник-орляк или облепиху, в июне охотился, чтобы добыть панты[2] для туристов, к зиме исчезал надолго, браконьерствуя где-то по своим избушкам под хребтом. На озере чаще всего его видели летом – в июле-августе, в туристический сезон. Часть рогов, шкурок и панты уходили отдыхающим, иногда в обмен или забесплатно удавалось получить порцию-другую любви.
Его имя, выговариваемое на местный манер, стало кличкой. Мужики сходились на том, что мужик «спокойный», местные женщины недолюбливали, хотя пил он мало.
Болтали про него разное. То говорили, что он переваливает хребет и кормит своей охотой старообрядку-затворницу Агафью Лыкову, то обвиняли в поджогах тайги по весне: дескать, так удобнее рога собирать. Некоторые истории он унаследовал от отца – тот был таким же бродягой и хорошим охотником, так что уже не разобраться точно, что правда, что выдумки. Отец его пропал в тайге лет пятнадцать назад.
– У меня два вопроса, – сказал Гена Поливанов. – Первое – ты, Маарка, у Агафьи был?
– Нет, – подумав, ответил Маарка.
– Жалко. Думал, дорогу подскажешь. Или с нами сходишь. Второе – вы мне поможете лошадей поймать? А то мне москвичей нужно к ней вести.
Маарка пожевал хлеб:
– Поехали. Я у самой Агафьи не был, рядом проходил. Продукты на меня бери, съезжу с вами.
К обеду они согнали с горы двух лошадей, поймали и привязали за огородом. Завтра Маарка должен был привести их в Мешту.
Мама и Альбина Генриховна весь вчерашний день собирались, перекладывали рюкзаки, упаковывали продукты в седельные сумки под руководством Гены Поливанова. Поэтому проснулись поздно, в половине одиннадцатого, но решили все же отчитать полунощницу. Достали Псалтирь, отксеренные листочки с молитвами, постелили подрушники, чтобы отбивать земные поклоны, и принялись за двенадцать псалмов. Катя с восьми часов маялась на берегу, сидела на своем бревне, дошла по пляжу до скалы и вернулась обратно.
Шевелила ногой валяющийся на берегу якорек не якорек, какую-то железную штуку с обрывком веревки.
– Что это такое? – спросила она Володю Двоерукова, чтобы просто поговорить.
Володя посмотрел на якорек, потом вроде на Катю. Один глаз у него косил, и она не знала точно, на нее он смотрит или куда-то за нее, поверх головы.
– Это кошка. Сетёшку-то ставим когда-никогда, – непонятно ответил он. – Пошли, чайку с нами попей.
На летней кухне пахло рыбой и свежим хлебом. Орлова сидела напротив Кати за столом.
– Девочка моя, пожалуйста, пойдите мне навстречу и нарушьте ваши суровые кержацкие заповеди. Я не искушаю вас, а просто прошу как человек, достаточно много походивший по тайге. Вам предстоит ломать Абаканский хребет, а с вашей комплекцией это будет непросто. Вы и кошке-то хребет не сломаете, прошу прощения за каламбур. Поешьте хорошенько постное и скоромное, мирское и кошерное, пока есть возможность.
Аспирантки смотрели альбом с фотографиями. Двоеруковские дети сидели рядом – девочка лет восьми и Мишка. Мишка был еще по-мальчишески нежен, но здоров, крепок, ушаст, носат, с полными губами и крепкими широкими ладонями. Он никогда, даже во сне, не выходил из состояния сладкого предвкушения и от этого постоянно улыбался.
Татьяна резала хлеб и смеялась, корочка под ножом заманчиво хрустела.
– Этот вон, во втором ряду. Это он на практике, – говорила она и опять смеялась. – А это свадьба.
– Володя, как вам костюм идет! – восторгались девушки.
Двоеруков посмеивался, глядя куда-то в сторону, и махал рукой.
– Катя, бери вон вилку, не стесняйся. Давай, давай.
Митя Комогорцев, зубастый парень, в объятия которого Катя спорхнула с катера, тоже сидел с аспирантками на кровати. Он мешал им смотреть двоеруковский альбом.
– Если видишь по-настоящему, то человек представляет из себя такое яйцо, сферу такую. И на боку у яйца есть такая светящаяся точка. Точка сборки. Она у всех людей в одном и том же месте, мы приучены ее держать там же, что и другие люди. Через нее проходят нити вселенной. Если мы ее сдвинем, то зацепим новые нити и увидим все по-другому. Увидим чудесные вещи, другие миры. Понимаете?
Одна аспирантка подчеркнуто не обращала внимания на его объяснения, а другая вежливо кивала, окидывала взглядом его плечи, короткие волосы и возвращалась к фотографиям. Митя доверял девушкам что-то важное, он нервничал, оттого что это нельзя объяснить в двух словах.
– У сумасшедших эта точка подвижна, они ее не контролируют. Алкоголь ее сдвигает, наркота, но это тоже неконтролируемо. Поэтому чертиков видят или всякую чепуху. А маги, или художники, или поэты, к примеру, могут ее осознанно сдвигать.
– Дмитрий, перестаньте портить мне девочек своей антинаучной чепухой и всякими аурами. Я им вправляю мозги, а вы разрушаете. Почитайте им стихи, что ли. Это красиво и абсолютно безвредно.
– Да это вообще никакого отношения к аурам не имеет, Наталья Ивановна! Я говорю про расширение сознания! Я говорю, что мы можем видеть больше, если захотим. Мы можем сместить точку сборки и увидеть вокруг совершенно чудесные, сказочные вещи!
