— Вот, дивись, и хлеб уже вышел, — тихо сказал Галушко и устало зевнул. Они встали и снова пошли вперед по дикой мертвой равнине, которая вдалеке сливалась с серым декабрьским небом.

— Как бы мы не сбились, Церен? — неуверенно сказал Василий и посмотрел на спутника. Но калмык отрицательно покачал головой и поднял воротник своего старенького зипуна.

— Зачем боялся, товарищ Василий! — твердо возразил он. — Ходить на восток надо… На запад пойдешь — шурган[1] встретишь… Большой беда нажить можешь. А за дорогу не бойся. Церен по этой степи тринадцать лет чабановал, он каждая лощина тут знает. Зачем боялся! Я вас с закрытыми глазами до Яндыков доведу. Тут до Яндыков палку добросить можно. Тут близко.

Галушко передернул широкими плечами и криво усмехнулся.

— У тебя всегда близко, — перебил он Церена. — Палку добросить можно, балакаешь, а на самом деле идешь, идешь, семь потов с тебя, як с бугаяки, сбежит, а Яндыков не видно.

…Снова шли, и степь бежала вперед, расширяя горизонт, и оставалась позади ровная, необъятная, молчаливая.

На следующий день Галушко захотел есть первым. Он уныло поглядел на рыжую сумку матроса и потрогал рукою колючий подбородок.

— В животе як хтось щипцами орудуе, — сокрушенно пожаловался он.

Никто не ответил. Решили идти быстрее, делать как можно меньше остановок для отдыха. Приближался вечер, и небо начинало темнеть. На востоке и на западе оно становилось бурым. Идти было труднее, потому что степь сразу же переходила в песчаную пустыню. Ноги тяжелели, увязали в сером песке.

Василий чувствовал, как песок набивается в дырявые сапоги. В висках гулко стучала кровь. Он тяжело дышал. Усталостью наполнились широкие карие глаза. Хотелось спать. Галушко шел быстрее. Сапоги были у него крепче, но длинная солдатская шинель была неимоверно тяжелой.

И только один Церен шел быстро и легко, не выявляя никаких признаков усталости. Шел он прямо, и лишь крупные капли пота выступали на его коричневом лбу.

Вечер наступал медленно. Сначала начало темнеть на востоке, потом где-то вверху жалобно заскулил ветер и бросил целое облако песка. Церен посмотрел на непроглядное черное небо и неодобрительно покачал головой.

— Плохой дело… Шурган большой идет… На нас идет, товарищ Василий.

— Бачишь, якая стерва! — выругался Галушко.

— Пойдем скорее! — закричал Церен, прикрывая ладонью рот: — Кибитка искать пойдем.

Они зашагали быстрее, потом побежали. Ветер дул сильнее. Он подымал коричневый песок, бросал его за ворот. Стемнело окончательно, и небо над головой исчезло, затуманенное каспийским ветром. Бежать было трудно, особенно Василию, еще не окрепшему после перенесенной болезни.

Ветер не переставал. Они бежали около часа, но жилья не было видно. Василий начал отставать. Песок набивался в нос, закупоривал уши, скрипел на зубах. Сильно кружилась голова, начинало темнеть в глазах. Василий старался шагать быстрее, выше поднимать тяжелые сапоги, но силы быстро покидали его. Он намного отстал от товарищей, а те шли вперед, не оглядываясь. Василий попытался крикнуть, но голоса не было. Потрескавшиеся от ветра губы шевелились, но он не произнес ни одного слова.

«Нужно догнать», — мелькнула мысль. Он бросился вперед, но вдруг споткнулся и упал лицом в сухой песок. Галушко и Церен остановились, побежали назад. Василий лежал, раскинув длинные руки, впившись скрюченными пальцами в песок. Галушко нагнулся и перевернул его на спину. Церен стал на колени и начал трясти за плечи.

— Товарищ Василий! — крикнул он, стараясь перекричать ветер. — Давайте, пошли! Кибитка искать. Поднимайтесь, товарищ Василий, идти будем.

Матрос пошевелил губами и открыл глаза.

— Идите, ребята, — прошептал он. — Я не могу… Бросьте меня… Все равно — смерть… Уходите…

— Вставайте, товарищ Василий! — снова закричал калмык.

— Не могу, Церен… Пойми, не могу… — И из глаз матроса посыпались слезы. — Идите… все равно… конец приходит. Чего ты из-за меня погибать будешь, дурак! — с неожиданным раздражением выкрикнул он, но голос сразу же сорвался и перешел в шепот: — Я спать… я только спать… — Он покачал головою и заморгал глазами. Скуластые щеки его стали мертвенно бледными: — Подбросьте в топку… шуруй, Петро! Почему так жарко?

— Товарищ Василий! — еще громче крикнул Церен, склоняясь над ним.

Матрос слабо застонал:

— Я всегда говорил, что Сазонов не выдаст… Валя, не бойся. Рана заживет… Вытри слезы, Валя! Мы еще увидим радость… Снег… Откуда он взялся?

Церен встал на ноги и растерянно смотрел на Галушко:

— Что будем делать? — спросил он.

Галушко нагнул голову, его желтое, заросшее жесткой щетиной лицо передернулось. И вдруг он сказал коротко и отрывисто одно слово, поразившее Церена. Нет, Церен не ослышался. Перед тем как произнести это слово, Галушко огляделся по сторонам, будто его кто-нибудь мог услышать. — Уйдем! — неожиданно предложил он.

Церен сначала не понял. Он порывисто бросился к Галушко и крепко схватил за полу солдатской шинели. Узенькие глаза его наполнились испугом.

— Как уйдем! Куда уйдем?

— В Яндыки.

— А Василий?

Галушко медленно опустил голову, сказал глухо, стараясь не встречаться глазами с калмыком.

— Бросим.

Церен еще сильнее сжал полы его шинели. На руках вздулись синие толстые вены.

— Не надо уходить! — громко закричал он. — Как же ты хотел уходить, если лежит товарищ! Как ты хотел бросить товарища? Чабан никогда так не сделает. Овцу князя Церен бросил бы, кулака какого бросил бы, а товарища Василия никогда… Ходи сам, трусливый человек… Ходи сам в Яндыки. Ходи, Церен не будет тебя держать.

Церен стал на одно колено, руками взял голову матроса и склонился над его бледным лицом.

— Товарищ Василий, товарищ! — крикнул он сквозь неугомонный гул ветра. Матрос глухо застонал, пошевелил губами. Церен провел рукою по его шее. Василий медленно приподнял усталые веки и посмотрел на него.

— Иди! — хрипло проговорил он. — Иди, меня ждать не надо… Не встану я…

Но Церен с усилием приподнял его с земли, помог сделать несколько шагов.

— Вставать будем, товарищ Василий! — звонко крикнул он. — Вставать будем!

Матрос положил свои тяжелые руки Церену на плечи, и тот, сгибаясь под тяжестью, потащил его вперед, навстречу ночи и ветру. Галушко шел слева, мелкими шажками, сконфуженно молчал и поддерживал Василия с другой стороны. Тоскливая глухая степь опять раскрывалась перед ними. И вдруг среди несущихся непрерывной цепью столбов пыли калмык заметил знакомые очертания жилища.

— Кибитка! — радостно закричал он, выплевывая песок. — Товарищ Василий, кибитка на нас идет!

Но голова матроса в эту минуту снова упала, и Церен еле удержал ее. Оставалось пройти еще метров двадцать, но калмык неожиданно почувствовал, что он ослабел и, сплюнув от злости, бессильно заскрипел зубами:

— Мель шулма![2] — завопил он, потрясая в воздухе кулаком. Чтоб ты сдох, проклятый шулма!

И снова, закрыв глаза и напрягая последние силы, потащил матроса, тело которого почему-то стало еще тяжелее. Когда до кибитки осталось три-четыре шага, Церен перехватил тело матроса поперек и, с помощью Галушко втащив его в жилище, упал наземь. Минуты проходили медленно, и когда Церен пришел в себя, он увидел, что голова Василия лежит у него на коленях, что глаза матроса закрыты. Церен начал тереть ему виски.

— Вставать будем, товарищ Василий! — крикнул он.

За тонкой стеной кибитки, по-прежнему не утихая, метался грозный восточный ветер, занося дороги сухим каспийским песком.

— Товарищ Василий! — снова позвал калмык.

Матрос застонал и открыл глаза.

— Церен, ты? — слабым голосом спросил он. — Зачем ты меня тащишь? Иди сам, брось меня, я все равно умру…

Но Церен погладил его посеревшую щеку, покачал головой и, улыбаясь, заговорил:

— Зачем умирать хотел, товарищ Василий? Зачем хотел умирать, когда впереди весна и в пустыне трава расти хочет? Жить надо, товарищ Василий! Жить надо!