Для него надсадный рев перегретого двигателя был чудной музыкой жизни, движения, а этот запах пота, керосина и блевотины, застарелый и почти засушенный, здесь, внутри вертолетной коробки, доказывал еще раз, что его время умирать не пришло, а если случиться, что-то вот в эти минуты, то умирать можно будет вместе, в толпе, таких же простых и понятных "чижиков"-первогодков, черпаков - полутора лет служащих, и "дедов", которым осталось до дембеля месяца два-три...

Комбат Тетеркин сидел не шевелясь и почти не дышал. Он ждал Её уже полтора года в этом аду, и чем больше вылетов на задание было на его счету, тем больше он боялся.

Ему казалось, что арифметика теории вероятности все меньше и меньше шансов оставляла ему для выживания. Ночами без сна, он в полубреду видел свирепые лица в чалмах с седыми курчавыми бородами, целящиеся в него, в вертолет из "стингера", и слышал, крупно вздрагивая и открывая глаза, звук выстрела... Потом успокоившись, он понимал, что это потрескивает, остывающая большая металлическая печь в его палатке и, утишая сердцебиение, полулежа на раскладушке, закуривал, уставившись ввалившимися темными глазницами в угол, словно надеялся там обнаружить причину своих страхов...

Утром, он, не выспавшийся и мрачный, проводил построение, делал развод и если не был занят на дежурстве, то уходил к себе, и повалившись обессиленным телом на раскладушку, лежал в полудреме, вспоминая или тайгу и свои охотничьи походы в юности, или город Слюдянку, берег Байкала осенью, своих детей-погодков, с которыми он ходил в поход по Круго-Байкальской железной дороге.

Стоило ему заснуть, и он обязательно видел перед собой крутой склон байкальского берега, детишек на карачках, лезущих к гребню горы и себя, оглядывающегося вниз, на зеркальную, морщинистую гладь озера.

Он слышал дрожащий от страха голос дочери, боящейся глядеть назад и вниз, - так высоко и круто было там, позади, и оставалось одно - лезть вперед.

- Папа, ну куда дальше?

А он, понимая ее состояние, не мог уже вести их назад, вниз, а хотел всем своим видом и голосом показать им, что он за все отвечает, и командовал:

- Вперед! Вот туда, вот на ту скалу!

Потом, вдруг, весь склон начинал трястись, и он видел, как из тоннеля там, внизу, появлялось членистое туловище трехглазого металлического чудовища, ползущего по рельсам.

Чудовище издавало вой сирены и, прочертив по ниткам блестящих рельсов плавную дугу, втягивалось в норку следующего тоннеля...

...Капитан Тетеркин просыпался, слушал гул моторов БТРов за колючей проволокой изгороди автобазы и снова закуривал, чувствуя вкус металла на языке и в горле, и думал, что надо бросить курить как можно быстрее, иначе у него начнется туберкулез...

Майор Абдуллаев, маленький и злой человечек в летном комбинезоне, скрючившись сидел в кресле, вцепившись в рычаг управления, и, зло сверкая глазами, посматривал по сторонам, пытаясь определить, куда направить непослушную машину в следующий миг: вправо, поближе к отвесной стенке гранитного обрыва, или влево, на сближение с безобидными на первый взгляд спинами громадных неровных валунов с зазубренными краями облома. Возможно, вот тот кусок скалы упал сюда сверху в первые века после рождения Иисуса Христа, и, если бы здесь были христиане, то они могли бы в этом кусочке вырубить пещерный храм и несколько келий для себя...

Ему почему-то вспомнился пещерный город в Крыму, неподалеку от Бахчисарая, где они с другом однажды полезли на гребень напрямик через обрыв: там, наверху, была крепость и ханский дворец. Друг тогда совершенно случайно уронил из дрогнувшей руки сумку с бутылками вина и "обедом" на двоих, и содержимое, вывалившись из сумки после первого удара о скалу, долго катилось, летело, скакало, разбиваясь, разливаясь, разлетаясь веером все вниз и вниз.

"Черт побрал бы комэска! Ведь говорил ему, что одной машины не хватит. Уж эти мне "чижики! Сидели бы по штабам корпусов и не совали свой нос в боевые дела!"

Когда прилетели на базу майор, оставшись один, перекрестился, а вечером напился и блевал...

... В одну из длинных ночей осенью, в канун первого сентября, Сергей долго не мог заснуть и, ворочаясь с боку на бок на нарах в караулке, думал о себе и о жизни...

Самое главное, что каждый прожитый день приближает время возвращения на Родину. И только тоска хватает за душу, как подумаешь о том, сколько еще таких дней и ночей здесь осталось. Как он завидовал ребятам, которые, сверкая счастливыми улыбками, лезли пьяно целоваться с каждым встречным и поперечным, а потом пошатываясь бережно несли свои дембельские чемоданы и рюкзаки в машины.

А ведь у них уже позади дни и ночи Афгана, беспокойный сон, прерываемый одиночными очередями из автоматов, матерки "дедов" по утрам, бесконечное изнуряющее напряжение ожидания очередного боя и смерти.

Тысячи трупов в цинковых гробах улетели уже на Родину, и сколько еще тысяч встретит она. И может быть один из них будет его трупом.

"Я - труп. Смешно. Ну, а душа моя куда? В преисподнюю?"

Он видел много убитых, видел оторванные взрывом руки и ноги, вывернутые осколками окровавленные кишки, которые боец в горячке боя старался заправить назад, в живот.

"Почему и за что? Как могло получиться, что жребий мог решить, кому улететь, а кому оставаться умирать там, в горах?"

Они уже забыли, когда спали на простынях, что такое кровать. Неужели только такой ценой можно оплатить мир? Половина его годков научилась здесь курить анашу, забивать косячки. Многие стали мародёрами и насильниками.

Он слышал, как хвастался коренастый фиксатый ефрейтор, что он "отдрючил" молоденькую девку-афганку, и слышал, как гоготали его приятели.

Война научила их смотреть на афганцев, на душманов, как на врагов, и не жалеть патронов, не щадить их. Некоторые же стали просто садистами. Это наверное в них было, а здесь обстоятельства только помогли этому качеству раскрыться.

И он иногда думал, спрашивая себя: что они будут делать в Союзе? Как и где жить?!

Ему становилось страшно за своих знакомых и родственников, которым, может быть, придется встречаться с такими, там, на гражданке...

И все равно, все прошедшие через этот ад достойны уважения. Их матери могут гордиться всеми ими, своими сыновьями.

"Мы, ... они, все умирали за мир... Они уже умерли... Мы, может быть, последуем за ними... Мы... и... Они ... Они уже... Мы еще...

Как хочется душевной ласки, как хочется отключиться от страшной жизни. Разве мы не люди... Сколько можно слез, мужских слез... Спать... Спать... Забыть хотя бы на ночь всю эту страшную тоску..."

... Ну, вот наступил последний декабрь. Сергею осталась "сотка" - сто дней до приказа, и хотя их надо еще прожить. Его стали назначать дежурным по роте... Служба стала привычным автоматизмом, и дни текли один за другим.

Деды почуяли дембель, все чаще вслух материли молодых комвзводов, и напивались вдрызг.

Однажды, вечером, на поверке обнаружилось, что в строю нет Аледченко и Пугачева, годков Сергея. Он забеспокоился, но ему сказали, что видели их у эртэвэшников, уже вечером...

В первом часу ночи, когда казарма спала, объявились пропавшие, ввалились в затемненную палатку, загрохотали сапогами, чуть пошатываясь, не видя и не слыша никого кругом, протопали в свой угол и, развалившись на нарах, заржали, загоготали в полный голос. Серега внутренне напрягся, заходил по проходу, нехорошо улыбаясь, искоса, коротко и зло зыркая в полутемный угол.

Его охватывало бешенство, и кулаки стали сжиматься непроизвольно. Наконец он не выдержал и остановившись вполголоса вежливенько постарался урезонить нахалов. Он уже понял, что они смеются так, потому что обкурились, и ничего на них не подействует. Сергей старался все делать по порядку, чтобы при разборах можно было говорить, что он делал все по уставу.