- Соловьев, салага, - вдруг услышал он визгливый голос сержанта Передирия. - Ты что, сука, сморщился? Вперед, команду не слышал, молодой, - и пнул Сергея сапогом под зад.
Сергей даже не огрызнулся и, стараясь не оставаться одному, побежал в кишлак. Пробегая мимо одного из домов, он увидел полуразвалившуюся стену с вырванной из косяка дверью, какие-то тряпки, выброшенные силой взрыва изнутри, и шевелящуюся в углу двора под обломками, стонущую фигуру: не то старика, не то старухи...
Все закончилось быстро...
Армейские, столпившись кучкой около мечети, громко, захлебываясь от возбуждения, рассказывали друг другу и что-то пили из нескольких бутылок, передавая их из рук в руки. На площадке перед мечетью, испуганно дрожа, жалось в угол несколько худых мужских фигурок, а напротив уже спокойно сидели на корточках и курили спецназовцы...
Гул боя затихал, и только не переставая скулила где-то под забором раненная собака, да изредка с противоположной стороны, за кишлаком, раздавались автоматные очереди, и шипя взлетали осветительные ракеты - там искали беглецов...
Сергей не чувствовал ни усталости, ни страха. Волна брезгливости и безразличия захлестнула его с головой. Во рту накапливалась горьковатая, тошнотворная слюна, и непонятно - от страха или возбуждения дергалась мышца под глазом.
Деды привычно курили, сидя на корточках, молодые торопясь рассказывали друг другу, кто что видел, и кто в кого стрелял. Сергей вдруг обнаружил, что половину своего боезапаса он тоже расстрелял, а ствол автомата нагрелся и чуть обжигал влажные пальцы...
Назавтра на построении командир роты капитан Тетеркин объявил, что операция прошла успешно, и что убито восемь душманов, и захвачены трофеи. Капитан по привычке матерился и, расхаживая вдоль строя, потирал впавшие от бессонницы глаза. Сказал он, что и у нас потери, убито двое разведчиков.
После обеда, лежа на раскладушке и пытаясь заснуть, Сергей думал, утешая себя, что на войне; как на войне: "Вот и я становлюсь мужчиной, уже третий десяток годков распечатал, и пора бы привыкать, что Афган - это место для настоящих мужчин".
И еще он с грустью думал, что юность кончилась, увяла под этой афганской жарой.
Это было начало службы в Афгане...
Потом было всякое, но особенно запомнился один случай.
... Вертолет, дрожа всем металлическим нескладным туловищем, плыл по воздуху, изредка "съезжая" в воздушные ямы и, опасно кренясь, пытался удержаться, зацепиться за раскаленный воздух скалистого афганского нагорья. Пока ему это удавалось.
Ребята сидели на полу, плотной кучкой, ближе к кабине и, обхватив друг друга за плечи, ждали. Вот-вот брюхо вертолета коснется скал, а сам он большой грудой металла, потерявшего управление, рухнет в ущелье, и все они станут кормом для хищных птиц, кусками обгоревшего темно-кровянистого мяса. Желваки на лице командира двигались не переставая, и Соловьеву казалось, что он жует резинку.
"Ну, почему все так боятся?" - думал он, - "Ведь самое страшное позади. Они обязательно долетят до базы, и все будет хорошо"
Самое страшное для него, Сергея Соловьева, солдата первого года службы ограниченного контингента советских войск в Афганистане было позади. Еще полчаса назад его жизнь висела на волоске, и сейчас ему было все пополам...
...Вот уже неделю взвод охранял одну из троп через перевал. Жили в палатках, и служба состояла из сна и караула. Жара была страшенная, и поэтому по ночам ребята мерзли с удовольствием.
Капитан Тетеркин два раза в день выходил с базой на связь и монотонным голосом докладывал, что все в порядке, духи притихли и, видимо, ждут нашего ухода. В пятницу Тетеркину сообщили, что они свою тактическую задачу выполнили, и их будут забирать в субботу. Все обрадовались, а капитан сразу после этого разговора поспал и немножко пришел в себя.
Серега впервые попал в ночной караул. Было холодно, темно и очень страшно. Он пытался расслабиться, но все эти длинные часы, проведенные в каменном окопчике, казались ему бесконечными. Каждый шорох или щелканье остывающего камня будили в нём страх, который гнал тугую волну крови через гулко бьющееся сердце. Сергей начинал дрожать мелкой дрожью, сцеплял зубы и пытался унять испуг "разумными" аргументами и доводами.
В соседнем окопчике спал, посапывая, "старик" Передирий, и поэтому, Сергею становилось еще страшнее. "Спит бегемот, а ведь нас могут зарезать, как свиней. Тьма-то хоть глаз выколи".
Зрение не могло помочь, и потому Сергей напрягал слух до галлюцинаций, до судорог и потрескивания в ушах. Когда снизу, со стороны нашего лагеря, раздавались тихие шаги смены, Сергей не сдержавшись начинал ворочаться, переменять позу, затекшие ноги подрагивали, когда он вылезал из этой узкой каменной щели, а лицо в темноте невольно расплывалось в улыбке...
В субботу утром связи с базой почему-то не было, и капитан Тетеркин занервничал, обматерил Аледченко, чернявого, смешливого хохла из Николаева. Тот был за повара, и остатки завтрака, кашу гречневую, выбросил, не ожидая команды.
- Ты, мудак, кашу выбросил, а что будешь завтра есть, не подумал...
Тот огрызнулся: - Нас же сегодня снимать отсюда будут - на что Тетеркин ответил, не сдерживаясь: - Ты, салага, вначале улети, а потом будешь каркать и гадать снимут-не снимут!
Капитан как в воду глядел. Вместо двух за ними прилетел один вертолет, и, посадив его на подготовленную площадку, молодой чернявый майор, отведя капитана в сторону, о чем-то с ним долго говорил.
Выяснилось, что вертолет всех взять не сможет, грузоподъемность не та, а из-за начавшихся в долине боев больше вертолетов командир вертолетного полка выделить не смог. Обещал прислать вертолет только через два дня. Старики в строю зашушукались и, наученные горьким опытом подобных ожиданий, наотрез отказались оставаться здесь.
Капитан матерился, орал, но понимал самоубийственность попытки остаться здесь хотя бы на день: вода практически кончилась. Решили выбросить, оставить здесь все, что можно, но улетать всем.
В кучке дембелей прошуршало вдруг слово "жребий". И нехорошее предчувствие холодком скользнуло по позвоночнику Сергея. Он с тоской оглянулся и увидел, что молодые тоже сгрудились, но молчали. Они поняли, что старики конечно же предложат тянуть жребий только им, "чижикам".
Чернявый майор, пилот вертолёта, сняв шлем и мучаясь от жары, долго ел тушенку с сухарями, сидя на крупном камне, изредка вытирая вспотевший лоб мятым платком.
Он о чем-то сосредоточенно думал и что-то прикидывал. Потом вдруг бросил есть, вскочил и заорал, переходя с азербайджанского на русский и обратно:
- Или все улетим, или все здесь останемся, и пусть я стану пищей для шакала, если будет иначе!
Он криком словно сам себя подбадривал и убеждал. - Все, капитан! Бросай, Оставляй здесь все! Только оружие бери и минимум патронов! И полетели, пока жара не разыгралась! Все меньше ям...
Капитан не понял, о каких ямах речь, но переспрашивать побоялся и тоже заспешил. Солдат не надо было торопить...
"Боже!", - вспоминал Сергей. - "Ведь все могли улететь, а он бы остался один, здесь, среди серо-сизых камней перевала и с полной уверенностью в том, что через час с гор спустятся "духи" и убьют его, несмотря на жалобные просьбы о помиловании и поднятые руки...
Только теперь, после пережитого, он вдруг понял, почему духи так злы и беспощадны. Они мстили за обстрелы их деревень, в которых жили мирные крестьяне, но нашим надо было устрашить "духов", и их так устрашали! Возможно, душманы убивали бы медленно: вначале отстрелив ему длинной очередью из автомата в упор поднятые руки, а потом, пользуясь что он в сознании и способен мучиться, поставят его на колени и отрежут уши, выколют глаза и будут гортанно кричать на своем "туземном" языке, возбуждаясь от его, Соловьева, воплей боли, ужаса и страдания...
