Они выучили очень хорошо урок Пилата. Пилат понимал методы террора. Пилат больше не префект, но его методы все так же эффективны.

Кинжал Бар-Аво выскальзывает наружу очень гладко. Никто не видит его в складках плаща. Он примеряется к ребрам пекаря и уверенной рукой засылает лезвие туда, за сердце, полоснув горизонтально, рассекая сердце напополам. Пекарь успевает произнести лишь «эм». Только и всего. Это была легкая смерть, поскольку людям уже не достаются легкие смерти. Его тело сползает по стене, но толпа теснотой не дает ему упасть. Никто ничего не заметил. Бар-Аво отодвигается от тела. Подальше. Нельзя бежать. Он выучил это ранее.

Он уже находится у мясной лавки и спорит с продавцом о цене на куриные сердца, когда обнаруживают мертвого пекаря. Женщина. Она кричит у тела, сползшего по стене и с расплывшимся красным цветком на спине.

Люди все еще помнят бойню на площади. Они знают, чьи люди прятали свои кинжалы под одеждой. Бар-Аво говорит себе, что это не я, кто начал так делать, а Рим научил меня, как принести страх в город. Толпа начинает разворачиваться к телу пекаря, пытясь разобраться, что за суматоха. Сейчас. Именно сейчас.

«Римляне!» кричит Бар-Аво. «Римские шпионы! Они — тут с их длинными кинжалами!»

«Да!» кричит еще кто-то, потому что люди всегда желают разнести плохие вести и добавляют к ним своей лжи. «Я видел их в толпе! Я видел солдатский нож под плащом! Они тут! Они хотят нас всех убить!»

Начинается столпотворение. Лавки переворачиваются, горячий жир разлетается и шипит на мокром камне, и земля вокруг становится скользкой, кучи свежего хлеба валятся в грязь, собаки лают и хватают упавшие куски мяса, яблоки раскатываются повсюду, кричат женщины, а мужчины хватают все, что попадает под руку. Люди падают, а другие люди идут по ним, детей вдавливают в стены, и многочисленные ноги бегут по маленьким пальцам. Бар-Аво замечает кричащего ребенка под раскачивающейся во все стороны сковородой с горячим маслом для жарки лепешек, и он хватает его, поднимает над своей головой, чтобы убрать его подальше от толпы, разум которой стал одним целым.

Вот, чему он научился в своей жизни. Как думает толпа. Как изменить мысли толпы. Как не думать мыслями толпы.

Он держит ребенка над толпой, улыбается, как улыбался бы одному из своих детей, и дает ему булочку, подхваченную с одной из лавок. Дитя радостно жует, а когда суматоха проходит, мать находит своего ребенка и забирает его, благодарно улыбаясь.

Рынок к этому времени успокаивается и почти опустевает, лишь несколько горько плачущих лавочников считают свои потери. Пусть люди помнят, думает он. Пусть помнят, что они несвободны. И что случилось сегодня. Только потому, что римляне этого не сделали, римляне все равно смогли бы сделать то же самое. Они должны никогда не забывать, что эти люди все еще здесь — на их родине. Нужно сделать все возможное, лишь бы избавиться от них.

Пилат научил их этому. Плащ и кинжал. Бар-Аво и его люди не часто делают так. Лишь иногда, когда становится слишком спокойно, когда начинает казаться, что все, похоже, забыли. Людям надо напоминать все время. Большинство просто заснет, если позволишь им это.

К ним приходят все больше и больше людей. Не только бойцов, но и проповедники, рыбаки, лекари, моряки, шпионы из дальних земель. Его люди прочесывают улицы в поисках тех, кто сочувствует их делу. Сейчас им более всего нужны лекари и святоши, поскольку люди послушают их, если не послушают людей с оружием. Если кто-то может исцелять, то для них — это знак того, что с ними Бог. Они хотят и Бога на своей стороне.

Однажды, они приводят к себе человека, поклонявшегося тому мертвому проповеднику Иехошуа, как приводят они многих других, кого найдут проповедующим на рынке или объясняющим свое поклонение в тихом месте на краю города. Культ Иехошуа — скорее, культ для посвященных, хотя и не самый странный, и этот человек, похоже, выглядит благодарным за их внимание к нему.

Его зовут Гидон из Яффо, и он почти такого же возраста с Бар-Аво: стройный, тихий голос, но пылкий, рассказывает о делах Иехошуа в его последние дни.

«Ты видел это?» спрашивает Бар-Аво.

«Я видел это моим сердцем», отвечает Гидон из Яффо.

«Это не то же самое. Кто-нибудь, за кого ты можешь поручиться жизнью, видел это своими глазами?»

«Я поручусь всей моей жизнью за то, что они видели, как восстал из могилы Господь».

«Но ты же не мог поручиться за них до того. А если приходит Мессия», продолжает Бар-Аво, «почему лев не ложится рядом с агнцем? Где же этот гром судного дня перед концом мира и последнее судилище всех людей? И где же теперь царь Израиля после того, как сделал странный трюк и вышел из могилы? Почему не берет он свой трон?»

«Все это произойдет», говорит Гидон из Яффо, «скоро, в наши дни. Я слышал истории от тех, кому довелось видеть чудеса. Прежде, чем уйдет это поколение, будут знаки и знамения, повелитель Мессия вернется, и Храм окропится кровью».

«Вот это последнее», бормочет Бар-Аво человеку, приведшему Гидона из Яффо, по имени Исаак, «точно произойдет, и мы это сделаем. Друг мой», спрашивает он, возвышая голос, «не возьмешь ли ты оружия в свои руки, дабы сразиться с римским отребьем?»

Гидон качает головой. «Мы не сражаемся ради этой проклятой земли и продажных людей. Когда вернется наш Господь, то он сам очистит эту землю».

«Тогда нет от тебя никакой пользы мне», заканчивает Бар-Аво и отсылает его от себя.

Исаак говорит ему: «Римляне, как и евреи, принимают это учение».

Бар-Аво пожимает плечами.

«Я слышал, что проповедуют в синагогах Египта и Сирии. Рабам и женщинам нравится, и, как говорят, поддерживают всех вступивших, без никакого исключения».

«Расскажешь мне опять», перебивает его Бар-Аво, «когда храмов Иехошуа будет столько же, как у Митры или у Исиды».

«Может такое случиться», упрямствует Исаак. «Мой дед говорил, что он помнил, как его дед рассказывал, что всего несколько людей поклонялись Митре. Не всегда были такие храмы. Боги поднимаются и падают…»

«Как ангелы по лестнице Якоба, да, знаю. И только наш Бог возвышается над ними и живет вечно во веки веков. Ну, и какая польза от того, если ты окажешься правым, и мертвец Иехошуа станет богом?»

Исаак часто моргает.

«Он же был евреем — этот Иехошуа. Если бы он… не как Митра или Ба’ал, но если бы в него верили столько же, как и в Юнону…»

«В Юнону!»

«Ну, хорошо, как в Робигуса. Даже Робигус, этот бог полевой заразы, если бы столько же любили его, как… еврей же… может, Империя стала бы к нам помягче относиться?»

Бар-Аво смотрит на него. Какое же у него доброе сердце. Как стал он таким простым, когда мир вокруг полон жестокости?

Бар-Аво объясняет очень спокойно, тихим голосом, медленно.

«Рим нас ненавидит», говорит он. «Мы для них — захваченные люди, и мы для них — пыль под ногами».

«Но если…»

«Послушай. Если они захотят чего-нибудь от нас, то они просто возьмут это. Они не перестанут ненавидеть нас. Они найдут способ, чтобы сказать, что это что-то никогда не было нашим с самого начала».

Исаак смотрит на него доверчивыми коровьими глазами.

«Ты думаешь, что когда они посылают наше масло в Рим, то они говорят: „Вот масло выжатое евреями“? Они говорят: „Это масло доставлено из далеких краев Империи могуществом Рима.“ Если Иехошуа, в конце концов, возлюбят в Риме, они найдут способ использовать его против нас».

Бар-Аво кладет свою руку юноше на плечо.

«Ты смело сражаешься», говорит он, «и ты любишь мир. Я знаю, как трудно понять. Мы хотим найти путь к миру. Но единственный путь — это меч. Если мы не прогоним их, то так или иначе они раздавят нас».

А Исаак все так же неуверенно смотрит в ту сторону, куда ушел проповедник после того, как его покидает Бар-Аво.

И наступает время для него сделать то, для чего он был предназначен судьбой. Если мы верим в то, что Бог уже видел все события прежде, чем они произойдут, что каждой женщине предназначено судьбой вынашивать детей, и так они делают, и каждый предатель обязан предать, и каждый миротворец, предназначенный Богом, пытается сохранить мир, то, скорее всего, подстрекателю к войне предназначено заниматься этим, следуя воле Создателя.