Она устала. Больше нет гнева, и в ней почти не осталось страха. Он — хороший работник и добрый малый, но она устала.

«Нет никаких историй», произносит она.

Он тянется рукой к ней.

«Нет никаких историй. Он был младенцем, потом он стал ребенком, а потом он стал мужчиной, а потом его убили. Вот и вся история».

«Но», не уступает он, «каким младенцем он был? Какими были роды? Как вел себя ребенком? Как проявилась впервые его великая мудрость? И где он всему научился?»

Она вздыхает.

«Гидон», говорит она, «ты — хороший мальчик. И у тебя нет матери. Позволь мне быть твоей матерью».

Он крутит в руках палку и молчит.

«Если бы я была твоей матерью, я бы тебе сказала: женись. Я знаю, что у тебя только восемь пальцев вместо десяти, но есть много девушек, которые захотели бы выйти за тебя».

Дочь Нехемайи, к примеру, и ее мать просила не один раз Мириам, чтобы та узнала, если есть у Гидона жена.

«Научись чему-нибудь. Ты очень ловок своими руками, даже сейчас. Затем возьми жену. Наполни чрево ее сыновьями и дочерьми».

Он слегка краснеет от ее слов, и лицо покрывается стыдом.

«И тогда ты будешь думать о жене своей и о умении своем, и о сыновьях, и о дочерях, и позабудешь по какому другому поводу ты пришел сюда. Это и есть хорошая жизнь».

Но видит она в его лице, что разговор не закончен.

Он рос, как признается себе она сейчас, сдержанным, обособленным ребенком. Не всегда обособленным. Часто помогающим, часто общительным. Но также ребенком, который занимал себя сам целыми часами. Иехошуа мог сидеть и наблюдать на волны ячменя, а когда Иосеф спрашивал: «Что ты тут делаешь, сын, сидишь просто так?», он отвечал странно чудным вопросом: «Зачем Бог создал саранчу?» или просто говорил: «Я думаю, отец». Но со всем этим он выглядел счастливым. Он легко заводил друзей. В нем была детская очаровательная особенность.

Она помнит маленького мальчика Зе’ева, сына Батчамса из городка. Иехошуа и Зе’ев играли вместе в какую-то игру с шаром, где ловят и считают броски. Им было восемь-девять лет. Иехошуа бросил шар слишком далеко, Зе’ев бросился за ним и упал в грязь. Было очень смешно. Мириам, полу-следя за ними и просеивая сухую чечевицу, засмеялась. Мальчик был весь в грязи, и коричневые потеки стекали и по одежде и по волосам. Иехошуа не смеялся, он просто смотрел.

Позже, укладываясь спать, он спросил ее: «Что означало, има, когда Зе’ев упал?»

«Ничего не означало, милый мой. Он всего лишь упал».

«Но что означало?»

Он все возвращался и возвращался к этой мысли. Что означало, когда падал дождь? Что означало, когда умерла собака? Как будто мир был книгой, и каждый человек и каждое событие в ней было очень точно выбрано и определено, и понять смысл их присутствия можно было только тогда, если будешь правильно читать.

Она и Иосеф поспорили по этому поводу.

«Он всегда держится возле твоей юбки», сказал Иосеф, когда вернулся домой после работы и нашел Иехошуа читающим или раздумывающим, или строгающим дерево у очага, когда все дети играли в садах.

«Он отличается от других мальчиков», объяснила Мириам. «Ему не нравятся их игры с кувырками и толканиями».

«Ты растешь его слабым», заявил Иосеф. «Слишком легко сдаешься».

«Легко что? Я должна выкинуть его из дома и заставить его играть?»

«Да! Или дай ему работу! Ему уже девять, и он достаточно большой, чтобы уже работать! Дай ему что-нибудь из твоей работы, чтобы залезла своими пальцами до самой кости. Пусть рубит дрова или таскает воду. Если он хочет быть женщиной, то пусть ощипывает гуся!»

«Женщиной? Он должен быть, как ты?» сказала Мириам, и это было началом их неприятностей.

«Как я? Что ты имеешь в виду — как я?»

«Как ты — ничему не учился, когда был молодым, никогда не ходил учиться к равину».

И так продолжалось. А Иехошуа сидел у огня и, хоть и слышал каждое слово, не произнес ничего, не двинулся, не шелохнулся.

Когда он рос и мужал, она боялась какое-то время, что делала что-то неправильно. Ее страхи ушли после того, как ее сыновья помоложе оказались нормальными детьми. Иермеяху женился в семнадцать лет. Иехуда ушел под свадебный тент в двадцать лет. Шимон, самый тихий из всех, так пылко влюбился в девушку из соседнего городка, что никто не мог сдержать его, и пришлось заниматься свадьбой, когда ему еще не было и пятнадцати. И хотя они предлагали девушек Иехошуа, тот не встречался с ними, а когда они уговаривали его, тот просто не слышал ничего.

Молодым мужчиной, когда он и Иосеф уже не могли быть вместе под одной крышей, он начал путешествовать. Он останавливался на какое-то время с ессеями, где мужчины не жили с женщинами и отказывались испражняться в святую Субботу. Он носил на себе целый год еще большие обеты. У нее появились внуки и внучки от младших сыновей, а старший все еще ходил неженатым.

Он вернулся домой ненадолго, когда ему было двадцать семь лет. Все еще без женщины рядом с ним, хотя она все еще надеялась, что после его скитаний он может вернуться с милой молодой женой и удивит их всех… чем? Наконец, нормальностью. Но нет. Он стал еще более необычным, более отстраненным и холодным. Он не смотрел никому в глаза, постоянно направляя свой взгляд на нечто видимое лишь ему одному. Он и Иосеф поругались. Когда он сможет найти себе семью? Построить дом? Вдалеке было поле, если бы он захотел построить себе свое жилье, но он не может больше жить вместе с ними, потому что это — неправильно, чтобы взрослый мужчина жил, будто ребенок, надеясь на помощь своей матери.

Иехошуа изменился. Уже не тихий, а гневный, и, внезапно, яростное бешенство прошлось по его телу, отчего он весь натянулся и побелел лицом.

«Ты ничего не знаешь», тихо произнес он, «старик». А затем его голос взлетел пронзительным криком: «Ты ничего не знаешь, ты ничего не знаешь. Ты. Ничего. Не. Знаешь!», и он схватил горшок со стола и разбил его о пол.

Других детей не было тогда в доме. Они не увидели произошедшего. Иосеф и Мириам смотрели на разбитые осколки. Иехошуа в свою очередь смотрел, раздувая ноздри и неморгая глазами, на отца, а потом бросился к двери. Прошло три дня, когда он вернулся.

Он разговаривал сам с собой. Или слышались ему голоса. Или демонов. Только иногда, и не всегда — так говорила она другим детям, когда те жаловались. У него не бывает так все время. Он был занят учебой, объясняла она. Он учил слова Торы, чтобы они запомнились ему неискаженными и цельными. Разве это не стоило похвалы? Иосеф смотрел на него, как на чужака. Не на сына, а как на странного взрослого мужчину, кого они беспричинно приютили.

Споры становились все злее и злее. Наступил день, и если честно — она чувствовала, что его приход, когда Иехошуа ударил в гневе Иосефа. Иосеф сам спровоцировал его, скорее всего. Критичным тоном, раздраженными словами. И Иехошуа поднялся со своего сиденья у огня и кулаком ударил отца по голове. Иосефу было около пятидесяти лет, а Иехошуа был молодым и сильным. Иосеф зашатался, почти упал. Иехошуа посмотрел на свою руку, не желая поверить в случившееся. А Мириам неожиданно для себя сказала: «Иосеф! Зачем ты так говорил с ним?» И какая мать не сделает так для своего сына?

После этого Иехошуа стал удаляться все дальше и дальше от их городка в пустыню, иногда на несколько дней. Он не нашел себе семьи, у него не было рассад для ухода или урожая для сбора. Когда он возвращался, он не говорил — кого он видел и чем занимался. А она вспоминала, каким очаровательным ребенком был он, когда протягивал ей свою ручонку и показывал ей ящерицу или невиданный им доселе папоротник, и она все пыталась понять, когда же она потеряла его.

И однажды, прошла неделя, потом другая, и он не вернулся. Месяц или два она все считала, что он умер там. Ей казалось, что вернулся скорпион, или его родители отомстили за смерть своего отпрыска. Ее рука болела старой раной, и она думала, что это был знак ей.

Она и Иосеф поссорились из-за этого.