Но надо признать, что, не убоявшись ответственности за предпринятый тактический шаг, В. А. Маклаков поставил определенную веху в истории эмиграции, и с ней нельзя не считаться. От действующей власти, всецело от нее, зависит ныне, став выше партии, презрев ее мандаты, всепоглощающие ее интересы, направить свою волю к осуществлению исконных пожеланий и устремлений народа к свободе, отменить диктаторские методы властвования над душами и мыслями миллионов русских людей. И только тогда могут рассеяться тяжелые воспоминания прошлого, все сомнения, и только тогда может появиться доверие к власти и наступят дни действительного примирения с нею.
Этот процесс необходимого взаимного сотрудничества в мирное время, если таковой совершится, поведет к еще большему возвеличению облика России и всех народов, ее населяющих, величайшая жертвенность которых вместе с богатырскими подвигами славной русской народной армии заслужили всеобщее восхищение, всеобщее мировое признание. Руководится ли власть этими устремлениями, готова ли она идти по пути, отвечающему исконным народным вожделениям? Заслужит ли она тем самым всеобщее признание как власть "национальная", народ представляющая, от народа неотделимая? В. А. Маклаков, его политические друзья и единомышленники склонны верить в происходящую эволюцию власти и признавать эту власть "властью национальной" - уже в данный момент. Проявленный ими в Париже тактический шаг - есть последствие этой их веры.
Думаю, что не поспешный, а основанный на действительных фактах правдивый ответ на поставленные выше вопросы могут дать лишь история дальнейших событий во внутренней жизни России, последующие деяния власти.
С ними тесно связаны будущие судьбы нашей родины. Этими деяниями определяется и та громадная ответственность, которая на власть падает.
Сияющий в торжестве облик России должен остаться неизменно вечным.
С. П. Мельгунов
В Каноссу нас зовут идти, к советской власти. Нас призывают забыть о сотнях тысяч русских жизней, загубленных не на поле брани с внешним врагом, а в подвалах ГПУ и концентрационных лагерях, куда попадают все несогласные с политикой властвующего деспота. Только люди с чрезмерно короткой памятью могут так легко покрыть пеленой забвения столь недавние жертвы насильственной коллективизации деревень, произведенной во имя партийной догмы, а не национальных интересов страны. Только те, у кого заглохли веления политической совести, могут отыскивать фиктивные оправдания для совершенных коммунистической диктатурой преступлений перед народом и звать нас к "искреннему примирению" с ней. Мертвые неумолчно взывают к нашей совести и к нашей чести. Нет и никогда не будет прощения власти насилий над человеком.
Сторонники примирения с советской властью констатируют, что после 25 лет диктатуры Россия оказалась жива и здорова - война опровергла опасения, что "советский режим убьет в народе патриотизм и гражданственность и этим подготовит его к добровольному подчинению иностранцам". Это сказано о народе, который на протяжении своего векового государственного строительства сумел проявить изумительную крепость и настойчивость в выполнении трудной павшей на него национальной колонизационной миссии. Те, кто обращается к нам с призывом идти в Каноссу, сделали изумительное открытие: "русский народ ныне заслужил (?) право сам собой управляться (!!), так как он поднялся на защиту родины и отстоял ее против внешних врагов"...
Гипноз перед всесокрушающей силой немецкого бронированного кулака, страх, навеянный отчасти старым, неизжитым еще предрассудком о столкновении германизма со славянством, заставили многих русских патриотов забыть о той реальности нашего исторического бытия, которая экономически и географически ставила Россию в иные условия, чем Западную Европу, и заранее обрекала на крах всякое предприятие наполеоновского масштаба. Жизнь разбила прогнозы пессимистов. То, что произошло, явилось для них, по собственному признанию, "откровением", и теперь они впали в противоположную крайность, поспешив оправдать существующий в России политический строй. Поистине, это самогипноз.
Большевики давно, начиная с "передышки" Брестского мира, готовились к "священной войне" с международным империализмом. Почти все экономические и духовные интересы страны, все потребности живой человеческой личности были принесены в жертву выполнению этой задачи. Приходится ли удивляться явлению, столь поразившему воображение некоторых эмигрантов, что "тоталитарный" государственный режим в СССР, не останавливающийся ни перед каким организованным насилием, оказался и экономически достаточно подготовленным к войне? Чрезмерно элементарными представлялись всегда априорные утверждения о неспособности большевиков, проявивших достаточно организационного таланта, к каким-либо творческим заданиям. Ведь об этой неспособности нам перед войной говорили и относительно фашистского режима в Германии. "Злые духи" в истории тем и страшны, что при их беспредельном аморализме средства достижения поставленной цели становятся почти неограниченными... "Мыльный пузырь" большевиков сам по себе не лопнул за 25 лет, и нечего скрывать, что установившийся в России "тоталитарный" режим сумел использовать завоевания мировой техники и смог, при непосредственном активном содействии некапиталистической Европы и Америки, занести в свой баланс немалые достижения в области государственного хозяйства (они не соответствовали, конечно, планетарному масштабу коммунистических прожектеров, охваченных своего рода манией грандиозности). Вопрос иной: какими жертвами это было достигнуто и каким тяжелым бременем легла тактика воинствующего коммунизма на плечи голодающего русского народа. Традиционный дуализм - государство пухло, народ хирел - в эти годы предстал во всей своей наготе: гекатомбы людских жертв голода останутся навеки памятником советской экономики.
Немец дошел до Волги, и в этот момент все зло от советской власти должно было временно отойти на задний план, ибо это зло - свое зло все-таки было преходяще и в пределах сравнительно короткого времени, в смене, возможно, одного поколения, изживалось. В сложившейся обстановке у русского населения не было иного выхода, как идти с властью, фактически управляющей страной; отстоять родину против внешнего врага по-другому нельзя было, ибо в своей героической борьбе оно никакой помощи извне получить не могло. Означало ли это внутреннее примирение с властью и признание ее властью подлинно национальной?
Положение русских, находящихся в эмиграции, было особенно трагично. Зовущие нас на примирение с советской властью упрощенно изображают наше тяжелое в моральном отношении положение. Для них эмиграция раскололась на две непримиримые части. Одна пошла с Германией против России и, имея возможность открыто себя проявлять, открыто создавала "оптический обман своей многочисленности"; другая - "патриотически настроенная, оставалась с Россией и тем самым оказалась на одной стороне баррикад с советской властью" (не с Россией, а именно с советской властью!). В этой характеристике мы слышим как бы загробный голос Милюкова, присоединившегося в своей предсмертной статье к более чем странной формулировке: "Кто не со Сталиным в данный момент, тот с Гитлером" (?). Нет, огромное большинство рядовой эмиграции психологически во время войны не могло идти с Германией, а тем паче поверить в освободительную миссию вождя "избранной нации", но не могло оно оказаться и "по одну сторону баррикад" с советской властью. Мы, находившиеся под немецкой оккупацией, всегда были с Россией и русским народом, но были бессильны принять какое-либо непосредственное активное участие в борьбе. Мы не могли признать советскую власть "национальной", ибо в своих действиях, по нашему глубокому убеждению, она никогда не творила национального дела, никогда не защищала подлинных интересов России и по-прежнему оставалась террористической диктатурой, преследующей свои партийные "коммунистические" цели. Мы не могли и морально не хотели принимать издали ответственности за все то, что творила советская власть во вновь оккупированных ею областях, - она появилась здесь в облике прежних "революционных" методов: "самоопределяющиеся" народы попали в тиски разнузданного большевистского насилия. Стиснув зубы, мы обречены были на молчание, ибо дискредитировать в глазах союзников "советскую власть", когда на поле брани лилась русская кровь, мы не могли, - это была единственная организованная сила, через посредство которой могла быть оказана России техническая и материальная помощь. Теперь война фактически кончилась. На территории нашей родины давно уже нет внешнего врага, и каждый из нас не только получает нравственное право открыто сказать то, что думает, но и обязан говорить.
