которая снова уснула от переживаний, и слеза блестит в небольшом и красивом ухе

голеньком, потому что шапка сбилась на сторону

в Вериной сумке урчит телефон, работодатель в гневе, баланс не готов, он не знает о форс-мажоре

Верино тело стоит как статуя, маршрутка появляется в конце улицы

а Верино тело стоит, а Верина душа мерцает, входя в Варю

которая полулежит на своей койке, а Варин папаша в палате сидит рядом с Варей, вполпьяна, смущенно хихикает в кулак, гикает, делает резкие движения

полулысый, чернявый, с резкими чертами лица

и Варя без всяких эмоций слушает его, прикрывая, впрочем, бурые пятна на простыне

вернее, стараясь прикрыть, их все больше

температура подымается

завтра будут опять делать чистку

вон поворачивает триста шестая с Ветеранов, фары вспыхивают на повороте

ламинированное свидетельство о рождении в руке – на него нападал снег

стоят кругом, в руке нож, за гаражами

Долли кусает Веру за сосок, сильно кусает

и она, очнувшись, делает шаг вперед и вытягивает руку

и триста шестая начинает тормозить, тормозить и останавливается у обочины, слегка обрызгав Веру и Долли грязноватым снегом

Внутри темно, слегка накурено и играют безликие песни. Водитель рвет с места, пробуксовав по ледяной колее. Звезды, фонари и снежинки летят Вере навстречу.

Ночь в маленькой общажной комнатушке. Небо в окне – красное. Густой январский дождь шумит по крышам. Фонари Западного скоростного диаметра, рядом с которым стоит общага, шпарят прямо в окна. В комнатушке ничего нет, только тахта старая у окна да матрас у стены. Обои порванные. Форточка не закрывается. А в углу свалка барахла. Черная какая-то шмотка и вывернутые джинсы, пачки из-под доширака, колпак на резинке с бесплатного Нового года. Еще кружки на окне: «Кировский завод» и «Трехсотлетие Петербурга». И пластмассовый детский горшок. И рюкзак школьный, с молнией сломанной.

– Йома-а-а! – воет трехлетний Серый, стоя посреди комнаты босиком. – Где ма-а-ама?!

Второклассник Рома с трудом просыпается и садится на матрасе. Обрывки сна: елочные шары, мыльные пузыри, изложение. Дождь заливает окно.

– Бля, Серый, – шепчет Рома, кутаясь в одеяло. – Че ебнулся? Мать разбудишь.

– Мамы не-е-ет! – воет Серый, приплясывая с ноги на ногу от ужаса и холода.

Рома протирает глаза. На продавленной тахте у окна – пусто. Валяются только подушка и скомканное одеяло в ногах. Серый воет, дождь колотит в стекло.

– Погоди, – говорит Рома. – Я щас на кухню сбегаю. Она там.

Но нет, не там она – мама. Потому что сумки ее нет. Куртка на гвоздике не висит. И дверь закрыта снутри, как он вечером запер. Можно и не бегать на кухню-то. Мама так и не пришла. Но это бывает.

– Ладно, – Рома берет Серого на руки, сажает на тахту. – Так и быть, расскажу, где мама. Хотя это для больших. Это секрет.

Братик маленький, теплый, грязный. Вздрагивает от холода, всхлипывает, дыхание сбилось. Коготками цепляется за Рому, и Ромка морщится.

– Короче. Мама пошла тушить пожар! – объявляет Рома.

Еще когда с другой стороны школы жили, в двухэтажном доме. Выключился свет, пахло дымом и приехали пожарники. Громко топали, светили в дым фонариками на касках. Было интересно. Серый не помнит.

– Пожар? – удивляется Серый. – Наша мама разве умеет?

– Конечно! – Рома укладывает брата рядом с собой, обнимает, накрывает маминым одеялом. – Наша мама на самом деле – пожарник. Она ходит в красивой краске. Розовой. С золотым фонариком. И на лабутенах, – что-то телевизионное, рекламная заставка всплывает у Ромы перед глазами вперемешку с изложением, которое он писал во сне.

– А она же на заводе работает. Она ж елочные игрушки клеит. Мама говорила.

– Это днем на заводе, – объясняет Рома. – А ночью – тушит пожар.

– А-а, понятно, – успокаивается Серый.

Хороший у Серенького характер. Еще бы если бы он был более боевой. А то его в детсаду все лупят. И воспитатель лупит. И дети другие лупят. И по губам, и по жопе, и всяко. А так Серый – хороший чувак. Ромка любит Серенького, никому его не отдаст. Притискивает его к себе потеснее. Теплый, мякенький Серый. Ромка начинает потихоньку Серого качать.

Дождь грохочет по железному карнизу и по крыше. Бр-р, какой дождь. Хорошо бы мама там была где-нибудь под крышей, а то промокнет. Она обычно говорит: «Зачем мне зонтик, я не сахарная». А у нее был зонтик, пока не сломался. Это был, точнее, не ее зонтик, а ее прошлого бойфренда, Саши. Черный.

– Я писать хочу, – вдруг снова всхипывает Серый. – Я описаюсь!..

– Не надо! – Рома быстро вытаскивает брата из кровати и тащит к горшку.

Серый писает, а Рома придерживает ему письку, стряхивая последние капли.

– Жди меня тут. Не реви, я ссаки вылью и приду.

Порыв ветра бросает в окно горсть крупных капель: др-р-рын! Серый в ужасе цепляется за Рому.

– Блядь, – кричит Рома. – Серый, пусти, пролью же щас! Пусти!

Серый вцепляется в Ромину ногу еще сильнее. Коготками. Оба в трусах и майках. Оба дрогнут. Хлопает форточка, по комнате проходит ледяной ветер, сдувает пакет со стола. Свет неба и фонарей – коричневый, фиолетовый, багровый.

– Ладно, пошли вместе, – Рома делает осторожный шаг к двери. Идти неудобно. Серый обхватил Ромину коленку, как дерево, шагает то одной ногой, то другой, мешая Роме идти.

– Держись за майку, – Рома открывает дверь во мрак.

Серый вздрагивает, вцепившись в Ромину майку. Рома медленно продвигается вперед с горшком. Обычно ночью он мчится в туалет очень быстро. А сейчас надо медленно. И поэтому страшно.

Рома и Серый проходят мимо всех запертых дверей.

Вот тут жил человек, который однажды Роме дал бумажку в пятьсот рублей. Рома купил много булки, доширака и двухлитровую бутылку кока-колы.

Тут жила злая старуха. Она померла. Ее тащили на большом полиэтилене, который снизу, со стройки у метро.

Там живут таджики. Они всегда на кухне готовят чего-нибудь. Только теперь они не готовят. Даже таджики спят – вот какая темная ночь.

Тут ванна. Она не работает, вся черная, задернута занавеской и забита кусками каких-то досок, камней и тряпками. В туалете тоже темно.

– Хонидо, – пищит Серый. – Ножкам хонидо!

– Щас-щас, – бурчит Рома, выливает горшок, хватает Серого под мышки и тащит обратно в комнату, где льет дождь, сияют фонари с ЗСД и пахнет мамой. Кидает брата на диван, прыгает следом, и они снова накрываются одеялом.

Бр-р! Рому тоже слегка трясет, но уже меньше. Под одеяло с головой. Обнимает мягкого и теплого Серого. Тот греет ножки у него на животе. Ну вот. Уже как бы и получше.