В основе вещи и идеи суть одно; смысл в душе и каузальность во вселенной суть одно. Перон расколол этот невозможный орешек, — если я останусь здесь и проживу достаточно долго, то с большим трудом доберусь до точки, которой достиг он, но глубоко сомневаюсь, что появится хоть кто–нибудь, кому я смогу передать это знание. И в результате Перон выяснил, что христианская Европа совершила ужасную ошибку: когда Генри Шестой Английский стал Генри Первым, королем всего света, и повелел, чтобы мир либо был под властью папы, либо гнил в земле, а его воздушные корабли начали Великую чистку, дабы создать пустоту, где могли бы расти христиане Европы… он делал лишь то, что совершила бы любая цивилизация его времени… он не чувствовал зла или греха, не видел причины хотя бы немного поразмыслить над своими деяниями. Несколько тысяч сохраненных тел в сосудах с формальдегидом и по большей части нечитаемые книги этих народов, ибо у них были книги, да и те сберегли, лишь прислушавшись к мольбам Максвелла, — это все, что осталось, но даже в помыслах своих люди того времени не хотели сохранить больше.

Хорейси, казалось, собралась, держа оборону, и возразила:

— Халиф, султан, императоры Пекина, Тимбукту или Куско приняли бы такое же решение.

— Это так. Если открыть индексальную выводимость достаточно рано, то любая культура, получившая ее, в результате сотворит для себя пустой мир. Судьба, здесь я согласен. — Тируитт поднял руки, забыв, что из–за каузопропагации его собеседница уже ослепла; я и сам пытался вспомнить название тех огромных, похожих на шары глаз, что когда–то украшали ее лицо, с их помощью она могла меня видеть. Риман грустно и взволнованно ерзал рядом. Старый пес он был с ней всегда, с самого первого дня, когда я встретил Хорейси в академии ФБИ, и кости его уже стали хрупкими и доставляли немало неудобств.

— Итак, — продолжил Тируитт, — Перон выяснил, что Великая чистка уменьшила количество смысла в этом мире практически до нуля, по крайней мере по сравнению с тем, что могло в нем быть. В своем бессмысленном мире вы, люди, прекрасно понимаете друг друга, ибо самый жалкий раб в антарктических угольных шахтах имеет больше общего с императором в Ницце, чем два моряка на берегу в мое время. В вашем мире можно отправиться в путешествие по любому маршруту и не найти ничего, что могло бы вас удивить. Вы ведете войны для того, чтобы число погибших позволяло реорганизовать популяцию, ваша эффективность в смерти невероятна, но вы вкладываете в сражение не больше страсти, чем мальчишки, играющие в футбол в мое время. Я видел записи вашего Нюрнбергского процесса, видел, как судьи пожимают руки обвиняемым, понял, что Европу лишь подобающим образом сократили; я взломал имперские архивы, читал о решениях устроить голод или начать резню, для того чтобы держать население на приемлемом, по мнению императора, уровне. Даже вы, мистер Растигеват, недавно увидели то, что знаменует конец света, и хотя жаждете уюта, что дарит вам присутствие вашей подруги, все равно очень волнуетесь — не так ли? — об отчетах, которые предстоит составить.

— Да, — сказал я, — а также о том, что, если я вдруг брошусь к ней на помощь, кто–то может понять, что я к ней эмоционально привязан. За это ее казнят. Но как вы узнали? Вы следили за мной?

— Разумеется. Уже некоторое время. Как и большинство Лийтов, вас воспитали так, что вы не обращаете внимания на рабов; искусный невольник вроде Лео может ходить за вами, не опасаясь обнаружения. Я бы не смог провернуть подобное с мисс Хорейси, так как, несмотря на поколения генетических исследований, ваши странные останки культуры не смогли произвести собаку, распознающую общественные классы.

Я чувствовал себя так, словно поддел аккуратно прибитую часть моей души, посветил фонариком внутрь, а там оказались какие–то крохотные белые твари, которые корчились и дурно пахли.

— А что, если мы ничего не сделаем? — спросил я.

— Индексальную выводимость, скорее всего, не откроет ни одна цивилизация — пока я не дам ее миру, когда изменения улягутся. Еще одна часть свободы, в которую, как видите, я верю. Люди должны воспользоваться ею; я всего лишь прошу, чтобы для начала они стали хоть чуть–чуть мудрее, дабы не стереть поспешно весь смысл из мира.

— А неужели смысл — это настолько хорошая вещь? — спросила Хорейси.

Он пожал плечами:

— А существование?

— Вы просите меня пожертвовать своим.

— Это так.

Хорейси встала:

— Растигеват, думаю, мы уже достаточно услышали. Давай выясним, держит ли он слово.

Тируитт не стал нас останавливать, похоже, он действительно держал слово. Я думал о том, сколько времени осталось, прежде чем наш выбор окончательно станет бессмысленным. Я думал о том, почему Хорейси не позвонила в ФБИ с мобильного прямо из офиса Тируитта, а потом поймал себя на том, что помню о мобильных телефонах.

— Ищи телефонную будку, — сказала она. — Бог знает, осталось ли у нас время.

Она крепко взяла меня под локоть — еще недавно это казалось таким странным, чудесным ощущением, которое только начало мне нравится, но уже через день, неделю или месяц ее ладонь на моем предплечье станет вполне обычным делом. Как иначе ходить слепому человеку?

— Я помню, что говорила о том, как ты выглядишь, — сказала она, — но теперь я не понимаю, как узнала об этом, и я…

Ее рука дернулась, и Хорейси упала рядом со мной. Я склонился посмотреть, что случилось.

Риман громко заскулил и попытался вытащить поводок из–под ее тела; в его шерсти виднелась кровавая дыра размером с мой кулак, а потом я увидел пулевое отверстие прямо над ухом Хорейси, за секунду до того, как почувствовал укус в икру.

Я перекатился вперед, не поднимая головы, уже понимая, что стреляли из–за ряда припаркованных машин с другой стороны улицы, но большая часть мозга блокировала любые мысли, так как смерть Хорейси была непереносима. Еще одна пуля просвистела где–то надо мной, и я скрючился за пожарным гидрантом, стоящим вплотную к телефонной будке. Они создавали видимость защиты. Я вырвал пистолет из потайного кармана, тот самый, который Лео не нашел при обыске (тогда это был еще не пистолет, правда?); заметил движение между машин, выстрелил и с удовлетворением услышал чей–то стон.

Над линией стальных крыш показалась голова, когда второй стрелок кинулся на помощь партнеру. Я подсчитал все, насколько мог точно, определил, куда тот пойдет, и выпустил вторую пулю.

Вышло даже лучше, чем я ожидал; по какой–то неведомой мне причине человек высоко подпрыгнул, перемахнул через следующую машину, и снаряд вошел прямо ему в горло. Я присел, выжидая, и подумал. Машины. Эти маленькие грузовики для перевозки людей называются автомобилями. Я видел их всю свою жизнь, а тот, за которым сейчас (я надеялся) валялись два трупа, носил имя «Пакард Тандерберд».

Риман все еще барахтался, теперь он просто скулил, теряя силы, и то пытался вырвать поводок из–под тела хозяйки, то лизал ей лицо и тыкался в нее носом. Кроме него да еще отдаленного шума двигателей, вокруг стояла тишина.

Люди решат, что тут идет разборка между бандами. В какой–то мере так и было. У меня появились воспоминания о том, что мы с Хорейси были любовниками. Скоро память станет реальностью, и я стану тосковать по ней еще больше, чем сейчас.

Мои ноги и душа бежали наперегонки, соревнуясь, кто же первым окончательно меня подведет.

Скоро сюда прибудет множество начальников. Последние пару секунд никто не стрелял, но те, с другой стороны машины, уже точно должны были понять, где я нахожусь. Я прыгнул вбок от своей безопасной позиции, но выстрелов не последовало. Нога жутко горела, в ботинок натекла кровь, я заковылял через улицу; чуть не упал, когда меня по широкой дуге обогнул фургончик с мороженым (фургончик с мороженым? Я неожиданно вспомнил один такой, из детства им еще управляла… чернокожая женщина? Она называла меня «дорогушей»!).

Воспоминания бились в моем разуме, как разъяренные вороны, но я оттолкнул их прочь. Мужчина, которому я попал в шею, умер, а второму пуля пришлась в район подвижных ребер, и сейчас он с трудом дышал, пуская розовую пену изо рта; похоже, даже не заметил, когда я распахнул ему пальто. Жетон, как у меня, только теперь ФБИ стало ФБР — и что же означала эта аббревиатура?