Король смотрел на Эйшелин и только на нее, и на лице его больше не было ни одной красивой черточки: казалось, что жизнь теплилась только в глазах, горящих мертвенным зеленым светом.

— Зачем ты показала мне все это? — Эйшелин ждала, что он будет зол. Ждала, что он разобьет калейдоскоп, а может быть, попытается уничтожить и ее саму за то, что она разрушила его прекрасную иллюзию. Но голос короля оставался тих и удивительно пуст, будто вместе с облетевшими цветами его оставило всякое выражение.

— Вот ваш мир. Вот он каков на самом деле, — Эйшелин обвела рукой полуразрушенную залу, в которой стылый ветер шевелил обрывки когда-то прекрасных партьер. — Чем же он отличается от моего?

— Он был прекрасен.

— Как и мой, — упрямо повторила Эйшелин.

— Вы сами выбрали свою судьбу и обрекли нас на свою.

— Все еще можно исправить, — слова Дымника теперь были ее словами, — Все можно вернуть. Только откройте двери, восстановите мост. Пожалуйста, — Эйшелин говорила быстро и горячо, будто захлебывалась словами, — Наши миры… это нужно нам обоим. Мы… мы просто умрем в одиночестве.

— Ты думаешь, все так просто? — король снова улыбался, но теперь от этой улыбки у Эйшелин дрожали колени, а зубы выбивали дробь. — Открыть ворота и все исправится? Случится чудо?

— Не попробуем — не узнаем, — убежденно повторила Эйшелин. — Что ты потеряешь, если рискнешь проверить?

— В сущности — ничего, — король вдруг навел на нее калейдоскоп и опять крутанул колесико, — а в синем ты выглядишь намного лучше, Видящая.

— А вам идет красный, — буркнула в ответ Эйшелин и, сама не зная от чего, смутилась.

У дверей они стояли вдвоем, вернее, втроем, но Дымник опять предпочел пребывать в состоянии неосязаемом и невидимом, хотя Эйшелин и была уверена, что король прекрасно осведомлен об еще одном неучтенном члене маленькой экспедиции.

Двери стояли на своем месте: на них не прибавилось новых щербинок, а полосы сияющего металла, на которых Эйшелин различала знаки неведомого ей языка, казались такими же прочными и незыблемыми. В глубине души девушка надеялась, что ворота – часть иллюзии, как и цветы, но казалось, только они и мост были здесь самыми настоящими.

Король замер у дверей и стоял неподвижно так долго, что Эйшелин не знала, беспокоиться ей, что он так заснул или вообще умер, или что передумал. Но вот он воздел руки, высоким чистым голосом начиная читать заклинание. Слов девушка не понимала, но думала, что так внушительно должны выглядеть только какие-то мощные чары. Двери дрогнули: металл заискрился сильнее, покраснел, а потом, будто масло, стек вниз, оставляя в каменных плитах глубокие потеки-рытвины. С душераздирающим скрипом двери начали открываться. Сквозь них в Рановиру рвался ветер, он нес с собой запах облаков, вчерашнего дождя, а еще такой знакомый Эйшелин запах дыма. Король закашлялся и отступил назад, но потом, будто отбросив все сомнения, он выпрямился во весь рост и шагнул вперед, к самому краю обломанного моста.

Вокруг королевских рук возникло сияние. Присмотревшись, Эйшелин поняла, что исходит оно от калейдоскопа: кольцо со стеклышками быстро-быстро вращалось, освещая мир то одним, то другим цветом, а потом прямо из его центра ударила радуга. Девушка увидела, как прекрасный семицветный луч ткет ступени лестницы, восстанавливает ажурные пролеты моста, летит вперед, пронзая грязно-желто-серые облака. Сердце стремительной птицей билось в груди. Казалось, радуга озарила собой весь мир, превращая его в нечто удивительно прекрасное и волшебное. Лучше, чем самые совершенные дирижабли или даже самые прекрасные цветы Рановиры. На целое мгновение Эйшелин верила, что все получилось. Целое мгновение два мира соединял радужный мост, а потом он исчез, рассыпался едва заметными искорками, оставляя после себя глухую звенящую пустоту. Эйшелин показалось, что она ослепла: только что ее глазам открывались все краски мира, и вот не осталось совершенно ничего.

— Чуда не будет, — голос короля звучал глухо и безжизненно.

— Но… почему… мы же все сделали правильно, — Эйшелин говорила и сама не узнавала свой тихий надломленный голос. Мир казался слишком тяжелым, а воздух сухим и вязким. Она задыхалась, оседая на каменные плиты остатков моста: серые, грязные, изрытые оспинами.

— Твой мир не готов принять нас. Радуге не за что там зацепиться. Видишь ли, Эйшелин, одной моей воли недостаточно. Мост нужно строить с двух сторон.

Мгновение — и она осталась одна на каменных обломках моста. Внизу проплывали кучные серые облака, а в груди становилось все теснее и больнее, Эйшелин силилась вздохнуть, но воздух отказывался проходить в ее легкие, а потом наступила темнота.

***

— Разряд! Увеличьте мощность! Дыши, девочка, давай… ты можешь.

— Давление падает…

Чьи-то голоса доносились как сквозь вату, зудели где-то под самым черепом, отдалялись, а потом приближались снова, смешиваясь с совсем другим голосом.

— Мост нужно стоить с двух сторон, — прозвучало совсем близко, и Эйшелин открыла глаза.

Глаза ее не слушались: они слезились, их резал слишком яркий свет, а над головой расстилалось нечто такого грязного белого цвета, что его можно было смело назвать серым. Зрение отказывалось фокусироваться, и Эйшелин попыталась хоть как-то шевельнуться, приподняться, но вместе с совсем незначительным движением пришла боль, а за ней и спасительная темнота.

Когда-то больничный потолок был белым, это совершенно точно. Сейчас Эйшелин еще угадывала следы белой краски на вздувшейся, отсыревшей штукатурке. Она знала, что из-за тумана и сырости никакая краска не держалась долго и еще меньше удерживала свой цвет. Все вокруг — такое же, как и всегда: серое, грязное, блеклое. Улицы, дома, люди… Эйшелин медленно брела вдоль проспекта, опираясь на костыль. В голове еще самую чуточку плыло, кость, с которой врачи еще не сняли гипс, противно ныла на погоду, но оставаться в серых больничных стенах оказалось выше ее сил, и Эйшелин подписала кучу бумаг, чтобы ее все-таки выписали домой после аварии. Врач сказал, что она серьезно повредила ногу и ударилась головой, да так, что долго не приходила в сознание. А еще сказал, что от таких травм часто бывают галлюцинации и видения. Эйшелин только слушала и кивала, не обращая внимания на обеспокоенные взгляды и тихий шепот больничных сиделок. Она хотела домой.

Родной переулок казался в точности таким, каким был до аварии. Ничего вокруг не изменилось, ровным счетом ничего, кроме нее самой. Эйшелин доковыляла до дверей своего дома и стала искать ключ в сумке. Держать одновременно и ее, и костыль — неудобно, но девушка только сморгнула злые слезы и закусила губу. Когда она вставила ключ в замок и подняла голову, отбрасывая с лица непослушные волосы, то увидела: на узком подоконнике сидел кот. Серый, тощий и грязный кот, который смотрел на нее огромными голубыми глазами.

— Дымник? — Эйшелин думала, что прокричала это практически на всю улицу, но на самом деле с ее губ лишь сорвалось тихое сипение.

— Мяу, — тихий тоскливый мяв разрушил иллюзию, и девушка встряхнулась, поворачивая ключ в замке и скрываясь внутри дома.

— Просто бродячий кот, — пробормотала она.

Эйшелин и подумать не могла, что ее недолгое отсутствие так скажется на доме: всюду царили пыль и запустение, будто он простоял пустым не недели, а годы. С некоторым трудом передвигаясь по квартирке, она ставила чайник, обметала пыль с комодов и столов, искала хоть что-нибудь съедобное на ужин. За окном сгущался вечерний туман, но девушку все не отпускало ощущение чьего-то пристального взгляда. Наливая в чашку чай, Эйшелин зачем-то выглянула в окно. Кот, все так же сгорбившись, сидел на подоконнике. Он казался ужасно несчастным и облезлым.