Пока старшина писал и рассказывал все это, я заметил рядом с ним среди прочих бумаг вчерашнюю газету «Правда» и, сцапав прессу со стола, быстро пробежал ее глазами, с огромным облегчением поняв, что все-таки никакая это не «альтернативка», а вполне себе нормальная Великая Отечественная (уже легче), где все идет по обычной схеме этого периода: «Война идет – немец под Москвой – Сталин в Кремле». Ну и то ладно. Главная проблема была в другом. Если тут время течет с той же скоростью, как и у нас, во Вторпятове, меня начнут искать, скажем, дня через три. И, естественно, не найдут (ну, или спустя изрядный промежуток времени, скажем, по осени, вполне могут найти останки какого-нибудь неопознанного трупа, который потом, задним числом, вполне могут признать моим) – и что тогда будет? Признают пропавшим без вести, а потом и погибшим? И как мне потом выпутываться из всего этого, ведь когда-то же я должен буду вернуться обратно?! И ведь я могу спокойно застрять тут на срок от нескольких месяцев до нескольких лет. Ведь родные точно с ума сойдут…

Хотя, надо признать, никакого внутреннего беспокойства я по этому поводу почему-то не ощущал. Была какая-то странная уверенность, что у тех, кто это безобразие устроил, все продумано и опасаться подобных казусов не стоит. Ну что же, будем надеяться на лучшее. Все равно выбора нет…

Между тем старшина натянул шинель и повел меня во двор, к полевой кухне. Там он велел повару, которого звал Василием, покормить меня «чем бог послал». Был уже восьмой час вечера, смеркалось, и горячий ужин они уже явно успели раздать.

Но тем не менее повар проявил душевную доброту и наложил мне больше половины котелка еще теплой, похоже, приправленной натуральным салом, пшенной каши (видимо, оставшейся от ужина), выдал краюху черного хлеба и налил в кружку жидкого, но горячего чая. Харчи, конечно, не фонтан, но есть вполне можно. Бывает, что и хуже угощают…

Пока я ел, тут же в сарае, сидя на длинной лавке, старшина, которому явно было скучно, успел рассказать, что батальон наш сейчас придан занимающей оборону на этом участке фронта 416-й стрелковой дивизии и что дивизия эта сформирована из ополченцев и имеет сходные с нашими проблемы с комплектованием, снабжением и прочим. С чего это он со мной разоткровенничался – даже не знаю, возможно, Горобец невольно видел в каждом кадровом военном с довоенным стажем родственную душу, или что-то типа того. Опять-таки ничего стратегически важного он мне не рассказал, поскольку о текущем положении на фронте был явно мало информирован. При этом, мне показалось, что в сумерках канонада в той стороне, где был фронт, только усилилась…

Я доел кашу, допил чаек, с разрешения повара Василия ополоснул котелок и кружку (при кухне был некоторый запас колодезной воды) и убрал их в вещмешок. После этого старшина повел меня на место «постоя для ночлега».

Пока мы шли, старшина еще успел дополнительно пожаловаться мне на жизнь. Рассказав, что он почти десять лет прослужил в Харьковском танковом училище (то есть, надо полагать, пришел он туда чуть ли не в момент создания данного учебного заведения), а с лета, то есть с начала войны, мотается туда-сюда словно перекати-поле, а это в его возрасте уже не есть хорошо. Похоже, мои предположения были верны. Довоенная служба действительно вызывала у Горобца массу приятных воспоминаний, а все люди «оттуда» (то есть «из до войны») – искреннюю симпатию.

Место, где ночевал «безмашинный резерв» было большой избой с еще сохранившейся вывеской «Клуб». Надо полагать, до начала войны здесь проводили собрания сельсовета да кино трудовому народу крутили. Ну-ну…

Благодаря хорошо натопленной печке там было тепло, а свободного места было вдоволь. Ну то есть как вдоволь – человек десять-двенадцать спали или просто лежали на соломенных матрасах прямо на полу либо на составленных по две-три лавках.

С точки зрения элементарной армейской логики (во время срочной службы мне успели внушить, что советскийроссийский солдат все время должен быть чем-то занят – копать, красить, подметать, таскать тяжести и прочее) это спанье задолго до команды «отбой» было полным безобразием, но и у старшины, и у разлегшихся в избе танкистов, судя по всему, были какие-то другие резоны и установки на этот счет. Война она, как известно, меняет и уставы, и людей…

Старшина велел мне располагаться здесь и никуда не отлучаться (удобства в виде отхожего места – во дворе). Мол, если понадоблюсь – отцы-командиры меня найдут. Ну, это я уже накануне слышал, и неоднократно.

После этого старшина удалился. Я вежливо поздоровался с присутствующими, сказав стереотипное «всем здрасте», и представился. Однако никакой реакции не последовало, спящие продолжали спать, а бодрствующие даже не обернулись. Хотя, с точки зрения людей, которых могут неожиданно убить прямо завтра (или даже сегодня), это была правильная психология – хоть выспаться в тепле напоследок…

Спросив, где тут свободно, я получил ответ от одного из еще бодрствующих танкистов, что могу располагаться практически где угодно, там, где «не занято».

Разумеется, на составленных лавках свободных мест не было и оставалось лечь на полу.

Выбрав место на грязноватом тюфяке недалеко от печки, я снял ремень с кобурой, сапоги, разложил портянки для просушки поближе к печи, положил вещмешок и ремень под голову и лег на пол, в углу, упираясь боком в стену.

Еще не спавший сосед справа – вихрастый парняга в сильно поношенной гимнастерке с выцветшими пустыми черными петлицами рядового красноармейца не без ехидства посоветовал мне спать «с оглядкой», поскольку с ним самим во время сна уже многократно случались всякие сюрпризы. Например, засыпаешь ты вечером километрах в двадцати от фронта, а будят тебя поутру уже вражеские солдаты. И очень хорошо, если не закинутой в дверь или окно избы ручной гранатой… По его словам, немецкие мотоциклисты были большие мастера на такие «шутки».

На мой вопрос, воевал ли он и где именно, он кратко ответил, что в июле, пока их мехкорпус не «накрылся медным тазом», воевал аж дня четыре, а потом два с лишним месяца отступал на восток пешим дралом, причем в основном по ночам.

Сказав это, парняга повернулся ко мне спиной, давая понять, что к дальнейшим разговорам особо не расположен. Я накрылся ватником и сразу же вырубился. Отбоя никто не объявлял, и никто, включая начальство и паразитов в матрацах (судя по всему, клопов и прочих вшей тут все-таки не было, хотя сравнивать мне было не с чем, за всю мою обычную жизнь эти, как выражался Остап Бендер, «доисторические животные», меня ни разу не кусали – плюсы XXI века), наш сон не тревожил. Правда канонада продолжала громыхать всю ночь, но я ее почти не слышал. Похоже, перенервничав накануне, я отрубился быстро и капитально. В ряде случаев крепкий сон – лучшее лекарство.

Разбудил меня надсадный крик с начальственными нотками:

– Крузанов! Гончаров! Потеряхин!! К комбату!! Срочно!!

Открыв глаза, я увидел, что за окнами избы заметно просветлело, а орало вовсе не начальство, а тот самый мотоциклист в кожаной куртке и танкошлеме, которого я видел вчера у штаба. Похоже, он в батальоне был за связного и к тому же сегодня поддел под гимнастерку и кожанку свитер.

Я глянул на часы. Было 7.12 утра. Раненько поднимают, хотя мы нынче на войне, ничего не поделаешь…

Судя по тому, что проснулся я вовсе не в луже посреди дороги, время не заклинило.

А значит, все шло вполне себе линейно и на дворе 20 октября 1941 года. Ладно. Таким образом последние сомнения отпали.

Я вскочил и начал лихорадочно одеваться (благо спал толком не раздевшись), видя, как то же самое делают еще два танкиста (сержант и младший сержант) тоже ночевавшие в этом бывшем сельском клубе, – эта парочка дрыхла на лавках довольно далеко от меня, и вчера я их, разумеется, не сумел толком рассмотреть. На наши сборы с некоторым интересом смотрели из-под заменявших одеяла ватников и шинелей несколько разбуженных воплями мотоциклиста бойцов, включая и моего вихрастого соседа. Но никто так ничего и не сказал.