– А если кто-то не дойдет до бака? – спросил я Громбакха, узнав об этой особенности.

– Значит, не дойдет, – хмыкнул охотник.

– И…

– Заблюет всех на нижней улице?

– Разве нет?

– Может. Тут лучше поглядывать вверх и долго не зевать.

– За этим следят, – отметил Теор.

– Кто?

– Светляки, кто. – Громбакха явно веселил наш разговор. – Стража доплачивает им за каждого блевуна. А с такими поборами много не наблюешь.

Выйдя на площадку перед «Хмельнесом», я первым делом покосился на баки. Сегодня они, к счастью, пустовали. Ничто не мешало наблюдать за ночным Предместьем. Правда, увлекшись наблюдениями, я забыл про незнакомца. Бросил взгляд к сточному узлу, где он только что стоял. Туда подошел светляк – приподняв травяную сумку с кристаллом мойны, осматривал трубы. Течи не было. Как не было и незнакомца. Будто почувствовав мою рассеянность, он успел скрыться. Сколько я ни вглядывался в слабо освещенные улочки, нигде его не замечал. Лишь светляки и хмельные горожане, шаткой походкой возвращавшиеся домой.

Я ударил кулаком по изгороди. Отругал себя за бестолковость, но тут же признал, что слежка могла мне почудиться. В последние годы я приучился везде видеть опасность.

В Предместье Целиндела было по-своему уютно. Лес со всеми паразитами и хищниками почти не тревожил местных жителей, и мне нравилось это сочетание – тепло и защищенность граничили с безудержной природой. Окраинные дома бедняков отделяла от чащобы лишь тонкая деревянная стена. Они могли ночью приложиться к ней ухом и слушать, как дышит беспорядочная дикая жизнь с ее воем, скрежетом и стонами пойманных жертв. Да, эту стену за счет наместной казны каждую неделю обрабатывали хлорисом, чинили, при необходимости укрепляли, я уж не говорю про защитные костры по окружности Предместья – их дым в летние месяцы отгонял летающих насекомых, и все же грань между безопасностью и постоянным напряжением оставалась на удивление тонкой.

Я мог бы здесь, в Предместье, жить. Открыть скобяную лавку, тихо торговать, молча и безмятежно следить за тем, как проходят годы. Подниматься в таверну, где горожане с упоением делятся новостями из Лощин Эридиуса, обсуждают очередную выходку магульдинцев или южан, наслаждаться их неподдельным, пусть и совершенно пустым задором, слушать их, но никогда не принимать участия в обсуждениях. Только слушать… Так жил мой дедушка в родном Кар’ун-Айе. Я всегда думал, что со временем займу его место там, в уютной таверне на углу Дуг-ан-Далла, отпущу такую же бороду и с таким же равнодушием буду наблюдать за окружающим миром, как бы он ни менялся. Но моя жизнь сложилась иначе. Харконы выжгли Кар’ун-Ай до последнего дома, убили мою семью, а потом три года преследовали меня, пока я не скрылся за восточными границами Земель Эрхегорда. И всему виной… Я с дрожью ощупал браслет на правой руке. Понимал, что, пока не разгадаю его тайну, пока не узнаю, как избавиться от этого вросшего в кожу куска металла, мне не забыть прошлое.

Хотел бы я одним движением вырвать из себя свою историю и боль. Убить в себе то, что в действительности давно погибло и живет лишь в моих воспоминаниях. «Как знать, быть может, в Землях Эрхегорда и есть лигур, способный очистить ум от ненужной памяти…»

Вздохнув, я обернулся к таверне, надеясь, что кто-то из спутников, Громбакх или Теор, выйдет на площадку, с привычными шутками потребует моего возвращения. Но я по-прежнему оставался один. Вздохнув, навалился на изгородь.

Невидящим взглядом следил за светляками, бредущими по улицам нижних горизонтов, а сам перенесся на три года назад, в последние часы беззаботной жизни, когда меня беспокоила лишь необходимость выбрать один из трех платков супружества: красный, зеленый или белый. До свадьбы оставалось чуть больше месяца. От выбранного цвета зависело участие моей новой семьи в общинных делах. Я склонялся к зеленому платку, что означало жизнь в отдалении от Сада старейшин Кар’ун-Айя, на пашенной полосе, хоть и понимал, что мать не одобрит такой выбор. Кроме того, нужно было разобраться, как и почему подаренный отцом браслет прилип к запястью. Хватило единственной ночи, чтобы он намертво врос в кожу, при этом не причинив ни боли, ни каких-либо неудобств. А ведь до меня этот браслет носили отец, дедушка, прадедушка, пращуры. Никогда прежде он не проявлял подобную особенность. Браслет был древней семейной ценностью.

Надевать его разрешалось лишь в первую ночь после того, как он переходил от отца к сыну. Дальше его прятали в семейное хранилище. Ни особой красоты, ни драгоценных вкраплений в нем я не обнаружил и потому вдвойне удивился строгости, с которой отец просил беречь его для моих детей. Загнутая в кольцо пластина из светлого металла с прожилками черных прерывистых линий. Шлифованный рубец с тремя желобками на тыльной стороне. Ничего исключительного. И все же именно он, доставшись нам от далекого предка, некогда жившего в Землях Эрхегорда, стал главным семейным сокровищем. Глава семьи передавал его в старости, когда на собрании общины добровольно складывал с себя камни Ойнитора, оставляя себе один – яшмовый, означавший право последнего совета. Мой отец по-прежнему держал все пять камней, не думал сдавать их еще долгие годы, однако спешно вручил мне браслет после того, как за ним неожиданно приехал торговец.

– Я знаю, он у тебя, – прошептал чужестранец в пыльном дорожном плаще, под которым угадывалась выкрашенная в черный цвет кольчужная рубашка. – И я пришел с доброй волей. Моя плата будет достойной. Сорок голов лучших март-гальтийских коней. Две поклажи пророщенной мойты. Гартские кристаллы – четыре степных сундука. Сукно. Меха. По десять поклаж каждой. И одна поклажа зимнего маргульского меха из Западного Вальнора. И золото. Сорок червонных слитков барнаидорского золота.

То, что перечислил чужестранец, по цене превышало общую стоимость всех хозяйств Кар’ун-Айя, но с каждой новой строкой оплаты отец багровел все сильнее. Его кулаки сжимались до онемения и дрожи. Когда же торговец протянул составленную по законам нашего удела подписную, отец закричал. Никогда прежде я не видел его в таком гневе. Он выхватил подписную, не глядя порвал ее и сказал, что натравит собак на чужестранца, если тот не исчезнет с нашего двора вместе со своим зловонием.

– Мы все знаем, какой выбор ты сделаешь. Но тебе все равно предстоит его сделать, – спокойно ответил торговец. – Все предрешено, но еще не свершилось. Не в твоих силах изменить предначертанную струну, но ты можешь сохранить жизни. И обрести счастье. Никчемное зажиточное счастье, ради которого ваши поколения ковыряют эту землю.

Вон! – закричал отец. Услышав его голос, к дому сбежались обеспокоенные батраки и дружинники. – Вон отсюда! И не такую гниль корчевали. Иди брызгать ядом в своем болоте! И не вылезай оттуда.

– Я сделал должное. – Торговец поклонился с таким почтением, будто провел уважительные переговоры, на которых пусть и не были заключены выгодные сделки, но удалось согласовать дальнейшее обсуждение возможной торговли. – Я ухожу.

– Нет, – процедил отец. – Ты выметаешься. Как паскудная собака. И знаешь, что теперь на два выстрела кальтинского лука не подойдешь к нашим стенам.

Дружинники хмуро проводили чужестранца, готовые в любой момент поторопить его ударами зачехленных битог.

За ужином отец оставался молчалив и вдвойне строго относился к любой шалости моих сестер, отчего за столом вскоре воцарилась полнейшая тишина. Даже Джалла, младшая из девочек, вопреки обычной веселости, старалась не смотреть по сторонам и понуро резала слишком большой для нее кусок айного корнеплода. Не в привычке отца было объяснять свои поступки и тем более признавать ошибки, но тут он сказал, что напрасно устроил перепалку с чужестранцем. Мать посмотрела на него с удивлением и беспокойством.

Затем отец отозвал меня в желтую комнату, тогда уже подготовленную для молотьбы зерна. Встав возле закрома, больше глядя на открывавшуюся за окном стерню, чем на меня, он рассказал о браслете, о связанных с ним семейных преданиях. Собственно, их было немного и большая часть казалась выдумкой. Так или иначе, но я слушал внимательно, а в конце, не сдержавшись, спросил: