Оглушительное «ура» начало перекатами греметь по всей округе, тревожа, поднимая с насиженных мест в приозерных камышах Дудергофского озера стаи воронья. Испуганно каркая, огромная черная туча вдруг заслонила собой солнце, наложив на лица воинов легкую тень, словно предупреждая новоявленных офицеров о грядущем черном лихолетье. Но продолжалось это всего лишь одно мгновение. Вскоре ласковое светило вновь засияло во всей своей красе. Солнечные лучики, отражаясь всеми цветами радуги от алмазной россыпи на орденах, драгоценностей и золотых позументов императорской свиты, сверкая на остро отточенных штыках и серебряных шпорах, возвратили в ряды парадного расчета праздничное настроение, вселили в душу каждого офицера тот извечный, до сих пор не понятный иностранцам русский дух, который в сражениях за Бога, Царя и Отечество окрылял воинской славой целые полки.

Строй сломался, как только император поднялся на валик.

– Господа офицеры – к вашим коням! – впервые услышали долгожданную команду от своих офицеров-наставников бывшие юнкера, а теперь корнеты. Вскочив на коней, которых держали в поводу юнкера младшего курса, они понеслись сумасшедшим карьером в лагерные бараки вне всякого строя, что являлось также старым обычаем. На кроватях бараков их уже ожидала приготовленная лакеями новая парадная форма, в которую все спешно переодевались и один за другим выходили к уже ожидавшим у передней линейки кем-то заблаговременно извещенным извозчикам, готовым доставить новоявленных корнетов и подпоручиков хоть в Питер, хоть на край света.

2

Аристарх прискакал к бараку одним из первых. Спешно надевая свою гусарскую форму, он то и дело ловил на себе восхищенные взгляды товарищей. Окончив училище по первому разряду, он имел право поступить в лейб-гвардию, но предпочел служить в прославленном гусарском полку. И вот теперь, надев коричневый доломан с золотистыми шнурами и краповые чакчиры, он с гордостью возложил на голову черную барашковую шапку с коричневым шлыком, белым султаном и двуглавым орлом.

– Ну как? – неожиданно обратился он к Казакевичу, который, облачившись в серый уланский наряд, с восхищением глядел на преобразившегося на глазах у всех Баташова.

– Да тебя хоть сейчас в бой! – с нескрываемой завистью промолвил Казакевич. – Недаром праотец всех гусар Денис Васильевич Давыдов говорил: «Гусар! Ты весел и беспечен… пиров и битвы гражданин!» Так вот, ты самый, что ни на есть «пиров и битвы гражданин».

Корнеты, удовлетворенно цокая языками и негромко переговариваясь, обступили Баташова. Одни с удивлением рассматривали необычный гусарский зигзаг офицерского погона, другие вертели в руках шапку, любуясь султаном, третьи рассматривали золоченую ленту с надписью «За отличия 14 августа 1813 г.», положенную по форме одежды.

– А ты знаешь, за что гусарский полк получил эту ленту? – стремясь отвлечь всеобщее внимание от молодцеватого красавца-гусара, спросил кто-то из новоиспеченных лейб-гвардейцев.

– Мне ли, внуку гусара, прошедшего Бородино, об этом не знать, – с вызовом ответил Баташов. – 14 августа 1813 года при реке Кацубах завязался упорный бой союзной армии с войсками Наполеона. После того как французские кирасиры из дивизии Себастиани обратили в бегство прусскую конницу, на помощь союзникам пришли гусары Мариупольского и Александрийского полков. Завершили же этот бой полным разгромом французов гусары Ахтырского и Белорусского полков. Пользуясь успехом этого боя, отряд, в который входили гусары Ахтырского и Белорусского полков, под командованием Дениса Васильевича Давыдова превосходным маневром вышел к Дрездену и занял половину города, защищаемого корпусом Даву, – словно заученный урок, с чувством, с толком, с расстановкой гордо продекламировал он…

– Вот это да!

– Вот это настоящий полководец!

– Настоящий герой, – послышались отовсюду возгласы офицеров.

– А вы знаете, что этот ваш герой после захвата Дрездена попал в опалу и был отлучен от войск? А все потому, что не выполнил предписания вышестоящего командования не брать город, а только подготовить торжественное его взятие генерал-адъютантом Винценгероде, любимцем императора…

– Все это правда, господа, – откровенно признался Баташов, – но император вскоре простил его, и Денис Васильевич потом еще не раз показал свои полководческие таланты…

– И не только полководческие, – добавил Казакевич.

– Ну что, удовлетворен таким ответом? – повернулся к гвардейцу корнет Сорокин. – А вот скажи-ка нам, братец, чем может похвастаться твой лейб-гвардейский полк?

Не найдя, что на это ответить, гвардеец заторопился к выходу.

Проводив его долгим, пристальным взглядом, Баташов, обернувшись к окружившим его офицерам и указывая на лежащую на кровати газету, пестрящую жирными призывными заголовками, доверительно сказал:

– Я сегодня, откровенно признаться, думал, что выпуск наш пройдет буднично, без фанфар и парада. Ведь что ни говори, а на Отечество наше война надвигается. Страшная война… И знаете, я был искренне удивлен не тому, что наше производство в офицеры будет ускоренным. Это было ясно как божий день. Я был искренне удивлен тому, что император, несмотря ни на что, не манкировал вековую традицию лично приветствовать офицерское пополнение. Все происходило так торжественно и величаво, словно в былые времена, что я вдруг всей душой и сердцем понял, что с сегодняшнего дня для меня Бог, Царь и Отечество – единое целое, словно божественная Троица. Я понял, главное, что с таким императором нас никогда и никто не победит…

– Да здравствует император!

– Да здравствует Россия!

Неожиданно офицеры в едином порыве торжественно и величаво запели гимн:

Боже, царя храни, Сильный, державный, Царствуй на славу нам, Царствуй на страх врагам, Царь православный. Боже, царя храни!

Боже, царя храни! Славному долги дни Дай на земли! Гордых смирителю: Слабых хранителю, Всех утешителю – Всё ниспошли!

Перводержавную Русь Православную Боже, храни! Царство ей стройное, В силе спокойное, – Все ж недостойное, Прочь отжени!

О, провидение, Благословение Нам ниспошли! К благу стремление, В счастье смирение, В скорби терпение Дай на земли!

С последними словами гимна в бараке наступила звенящая тишина. Офицеры продолжали стоять по стойке смирно, готовые в едином порыве тотчас же рубить, крушить в хузары всех, кто посягнет на любимое Отечество. У многих корнетов на глаза набежали слезы, и они, чтобы скрыть эту свою слабость и сентиментальность, быстро-быстро заморгали глазами, зашмыгали носами. Но никто не обращал на это внимания. Все смотрели на Баташова. Все ждали от своего любимца и курсантского командира тех необходимых слов, которые не говорят на парадах и высочайших смотрах.

– Господа, товарищи и друзья мои! В этот долгожданный и незабываемый для всех нас час производства в офицеры я хочу сказать, что сегодня у меня нет роднее и ближе вас, моих юнкерских товарищей. Мы стоим сегодня на пороге войны. Кого-то она призовет сегодня, кого-то завтра, через неделю или месяц. Но мы все как один должны понимать, что никто из нас не останется в стороне от предстоящей схватки. Пусть газетные заголовки кричат о том, что мы шапками закидаем германцев, что война с тевтонами продлится не больше месяца, но мы-то знаем, какой серьезный враг стоит у наших западных границ. И потому должны ясно осознавать, что наше место не в глубоком тылу, а на фронте. Я верю, что все вы, мои дорогие корнеты, не станете искать обходных дорог, а предпочтете прямой путь доблести и чести. А раз так, то мы еще не раз встретимся на этом трудном, но достойном пути!..

– Господин корнет, – неожиданно прервал горячую речь Баташова дежурный юнкер, – к вам вестовой.

– Извините, господа, – виновато промолвил Аристарх и поспешил вслед за юнкером.