Воробей стоял, глядя на это лицо, в котором тонкая прорисовка лунного света убрала излишнюю схематичность и проявила нечто доподлинное, когда из дома донесся громкий крик — не крик даже, а вой, долгий протяжный вой, сперва однотонный и надрывный, потом перешедший в членораздельные слова. Воробей увидел, как метнулась тень часового во дворе, как штык блеснул в последний раз, когда часовой взбежал по крыльцу и исчез за дверью, а голос заходился, срывающийся, наколенный до хрипоты:

— Слезь, слезь, уберите его с меня!.. Уберите его!… Всех… всех… всех… всех под расход!.. Без пощады, гадов!.. Раздавить!.. Всех!.. Всех!.. К стенке!.. Всех их к стенке!.. Все врут, все против!.. Через одного!.. Чтоб знали!.. Чтоб знали!..

У Воробья, застывшего на месте, сердце оборвалось от ужаса, когда он ощутил, как на плечо ему легла чья-то рука. Он боялся оглянуться — и было даже желание стряхнуть эту руку и рвануть наугад, куда ни попадя, или вцепиться в эту руку зубами, укусить до крови, чтоб хоть не дешево продать свою жизнь… И он почувствовал тяжесть и болезненное жжение в мочевом пузыре и понял, что вот-вот может напустить в штаны, когда знакомый голос спокойно сказал:

— Пошли отсюда. Без шума и поживей.

— Скворец!.. Ты тут… Я… я… Я шел за тобой, предупредить тебя…

— Молодец, — то ли насмешливо, то ли одобрительно сказал Скворец. — Но нам тут делать нечего. Пошли, у деда отсидимся, подумаем, что делать.

— Тут Воробей заметил рядом со Скворцом еще одну фигуру — худого деревенского старика, который наверняка смотрелся бы человеком высокого роста, не будь он так сгорблен. Ни слова не сказав, Воробей последовал за Скворцом и их вторым попутчиком.

— Это его бесы мучат, — сказал дед.

— Заткнись, дед, — коротко бросил Скворец, без всякого уважения к старшим.

Как ни странно, но дед, похоже, признал правоту Скворца — глянул на него внимательно, кивнул и больше ничего не говорил, пока они не отошли на достаточное расстояние.

— Тут недалеко уже, — проговорил старик, когда они оказались за деревней.

— Сами знаем, — отозвался Скворец.

И опять период молчания, пока они спускались в небольшую ложбинку и поднимались из нее. После ложбинки прошли сквозь мысок перелеска и оказались у крестьянского двора, расположенного на отшибе. Дед провел их мимо ветхих сараев — то ли коровников, то ли курятников, в любом случае безмолвных и лишь смутными очертаниями видневшихся — в избу, кивком головы указал на лавку возле стола, зажег лучину, когда его гости сели, и лишь потом опять заговорил.

— С тех пор, как порченный пришел, жизнь кончилась, — произнес он и тем же тоном добавил: — Табачку у тебя не будет?

Скворец вытащил папиросу, протянул старику, потом достал еще одну и закурил.

— Ишь ты, набивные гильзы, заводского производства, — восхитился старик. — У нас тут и махоркой не всегда разживешься.

— Раньше вроде у вас побогаче было, — сказал Скворец.

— То было раньше, — коротко ответил дед, бережно раскуривая папиросу.

— У тебя-то много зерна изъяли? — спросил Скворец.

— У меня чего, у меня и взять нечего, — хмыкнул дед. — Ни зерна, ни скотины толковой, чтоб в колхоз забрать. Наше дело особое.

— Все то же, что и прежде? — Скворец спросил это, как показалось, с определенной иронией.

— Известно. В наши годы ремесла не меняют.

— Власти нет у вас, иначе бы погорел ты на своем ремесле.

— У нас здесь всякая власть бывала, — возразил дед. — Не скажу, что похлеще нынешней, но тоже лихая. Один закон — наган тебе под нос и делай что велят. Тут, знаешь, дело такое… При любой власти устроиться можно, если ей не перечить.

— Счастливый ты человек, дед, — сказал Скворец. — Только вряд ли кто из деревенских с тобой согласился бы. Они не перечат, а их все равно под ноготь берут.

— Так то ж порченный, — сказал дед. — Это уже и не власть, а так… бесовщина. Ему что перечь, что не перечь — все равно не отстанет, пока твоей кровушки не напьется. Он за этим сюда и приехал, чтоб народ извести.

— И много он уже кровушки выпил?

— Достаточно. Он, знаешь, если кого в расход не пустит, так сам не свой становится. Говорю тебе, бесы его мучат, вопят в нем, что проголодались.  А стоит ему «разоблачить» кого-нибудь, как он говорит, так ему сразу легчает, дня два-три спокойным ходит, пока его опять подзуживать не начнет.

— И эти дни он спокойный был?

— Вроде да. Завтра беды бояться надо.

— Завтра беды не будет, — почему-то с большой уверенностью сказал Скворец.

— Это еще бабушка надвое сказала. А я тебе вот что скажу — недаром он в этом доме поселился. Как говорят, что рыбак рыбака видит издалека, так бесы издали бесовское место чуют и как мухи на мед на него слетаются.

— Что ж такого неладного с этим домом? — спросил Скворец.

— Он ведь с шестнадцатого года пустым стоял, — принялся рассказывать дед. — Нехорошая в нем история произошла. Страшный грех. Дом, как ты видел, ладный, лучший в деревне. В нем до революции самый богатый мужик жил. Свой обоз имел. За всю деревню с купцами торговал. И жена у него была, молодая, красивая. И вот однажды этого мужика мертвым в доме нашли, удушенным. Обвинили в убийстве жену и его приказчика — молодого парня, который у него запись всех дел и амбарные книги вел. Они клялись и божились, что невиновны, но все было против них, и осудили их обоих на каторгу. Только парень до отправки на каторгу не дожил — руки на себя наложил. Кто говорит, что совесть заела, кто — что любил он свою полюбовницу до безумия и жить не смог, когда их разлучили… А есть и такие, кто все-таки его невиновным считают. С тоски, говорят, повесился, что его преступником заклеймили. Тут дело такое… Правду, как сам понимаешь, один Господь Бог ведает. Но после этого стал вроде призрак по дому гулять. Что за призрак — тут тоже по-разному толкуют. Кто говорит — мужика убитого, кто говорит — что повесившегося. Только в доме этом никто жить уже не мог. Проклятое место. Всех из себя выживает. Кто только через нашу деревню за войну ни прошел — и красные, и белые, и зеленые. И много раз в этом пустом доме свой штаб устанавливали. Только никто там не задерживался, всех призрак изводил. Один атаман у нас тут гулял, на что суров был мужик, а и он в этом доме усидеть не смог. Никто не знает точно, что там произошло, только он даже священника приглашал, дом заново освятить, всю нечисть из него изгнать. Только ничего у священника не получилось. Он на входе в дом спотыкнулся и всю святую воду расплескал. Хотел перекреститься — и не смог, рука словно онемела. Атаман как увидел это, так плюнул и в другой дом переехал. А теперь эти…

— Откуда он взялся, не знаешь?

— Странные вещи о нем говорят. Один из красноармейцев рассказывал, что вроде он — художник.

— Да ну?

— Вот-вот. Говорит, впервые видел его в восемнадцатом году, на главной площади города. Они там иконы жгли, у церквей отобранные, а порченный наш орал «Долой старое искусство!». Не знаю, правда ли, но так рассказывают.

— А сам он что рисует?

— Кто ж его знает. Сам я не видел, да и никто не видел, у кого я ни спрашивал. Богохульное что-то, наверное. Известно только, что он из художников в комиссары пошел. Вот и добрался до нас, за грехи наши.

— Он не жилец, — хмуро заметил Скворец.

— Конечно, не жилец, — согласился дед. — Удушит его этот дом, если он в нем останется. Уже душить начал — сам небось видел.

— Да не о доме я говорю, — отмахнулся Скворец.

Сережка Высик, притихший, слушал этот разговор, жадно ловя каждое слово. Кое-чего он не понимал, но того, что он понимал, было вполне достаточно. Малец он был приметливый и сообразительный и во многом мог разобраться сам, не задавая лишних вопросов.

— Думаешь, мужики его порешат? — спросил дед. — Нет, такого не будет. Не скажу, что народ у нас смирный, но властью наш народ крепко пуганный. Никто на рожон не полезет.

— У власти свои разборки бывают, — сказал Скворец.

— А, ты вон куда гнешь?.. — Дед призадумался.