Не желая нарушать очередность приема, Гопоненко присел на траву рядом с бойцами.

Люди шли все с пустяками. Царапины, ушибы, порезы. Да и сами они относились к своим ранениям без всякого уважения. Чувствовалось, что всех собрало сюда желание, свойственное каждому солдату, давно оторванному от мирной жизни, услышать звонкий девичий голос, почувствовать мягкое прикосновение ласковой руки к своей продубленной фронтовыми ветрами коже. Даже это мимолетное, всего лишь дружеское участие дорого сердцам фронтовиков. Ярче становится образ тех, самых близких сердцу подруг,

Дума о которых всегда идет с солдатом по трудным дорогам войны, в самые страшные места боя.

«Вот чертушка,- подумал Гопоненко, глядя на здоровенного автоматчика, которому Зина прижигала иодом ссадину на пальце руки.- С такой мелочью лечиться пришел, а о том, что на плече старая рана открылась, помалкивает. Не хочет в госпиталь уходить. От полка отстать боится. Ну и народ».

Наконец, дошла очередь и до Гопоненко. Разбинтовывая сам себе раненую руку, старший сержант взглянул на Зину и вдруг почувствовал, что краснеет. Девушка внимательно и, как ему показалось, с каким-то особенным интересом смотрела на него.

- Я сам… Ничего… Ерунда…- смущенно забормотал он, когда Зина хотела помочь ему снять бинт.

Рана, казавшаяся Гапоненко пустяковой, не понравилась Зине.

- Пожалуй, я вас в санроту направлю. Рана воспаляется.

Преодолевая смущение, Гопоненко взглянул на девушку.

- Зачем в санроту? Сама заживет. Перевязывать почаще, и все тут.

- Перевязывать мало. Ее лечить надо.

- Вот и лечите,- обрадовался Гопоненко и вдруг, собравшись с духом, брякнул: - Вашими глазами и без лекарств вылечить можно.

Девушка удивленно посмотрела на сержанта.

- Пойдете в санроту. Там заодно и от комплиментов вас вылечат. Не к лицу они вам.

Еще больше смутившись и в душе проклиная себя за неумение ответить остроумно, Гопоненко серьезно спросил:

- Что так? Иль фотографией не вышел?

- Да нет, относительно «фотографии» у вас все в порядке, а вот… в санроту все-таки пойдете. Лечиться.

- Правильно! - раздался у них за спиной веселый и громкий возглас.

Гопоненко и Зина вскочили. Позади них стоял капитан Розиков.

- Правильно,- повторил он так же громко.- Рана воспаляется, значит, лечить. Как думаете, товарищ санинструктор, за два дня она у него перестанет воспаляться? На два дня его, пожалуй, можно отправить в санроту…

Быстро промчались дни короткого отдыха. Начались новые бои. И постепенно капитан изменил свое мнение о новом санинструкторе. Гопоненко по возвращении к себе в роту имел с Розиковым разговор. О чем они говорили, сидя на штабеле почерневших от времени жердей в стороне от расположения роты, осталось для всех неизвестным. Но автоматчики видели, что, говоря с капитаном, лихой комвзвода беспрестанно вынимал из кармана носовой платок и вытирал им шею и лицо, хотя вечер был довольно прохладный.

Скоро капитан убедился, что не всякий мужчина может заменить Зину в автоматной роте.

Окончательно же покорилось капитанское сердце, когда он узнал, что эта синеглазая девушка родилась и выросла под ласковым солнцем далекого Самарканда.

Взвод разведки расположился в тени огромной ивы, широко раскинувшей свой густой шатер на отлогом берегу глубокой и тихой реки. Августовское солнце заливало все вокруг сухим зноем. Пахло перезревшими колосьями.

Человек пять разведчиков спали, раскинувшись на траве. Остальные, собравшись около курносого рыжеусого солдата, недавно вернувшегося с выполнения боевого задания, слушали его рассказ:

- …Мы, конечно, сразу поняли, что это тот самый разведочный танк. Устименко и говорит нам: «Эх, упустили его, ребята. Теперь уйдет». Ну мы, конечно, понимаем, что никак нам нельзя с этим согласиться. Умаров предлагает: «Давай, я по этой самой канавке поползу, ты, Устименко, по за теми кустами подходить будешь, а Прокудин,- это я то-есть,- из своего «Дегтяря» экипаж успокоит, когда фашисты из танка полезут. На том и порешили. Расползались по своим местам, как уговорились, и лежим. С полчаса еще все тихо было. Потом видим, по балочке еще один фашист к танку подобрался и в люк нырнул. В скорости танк попер прямо на Умарова. Устименко тогда выскочил, да за танком. По нему из танка стреляют, а он бежит. Видит, немцы-то с переполоха попасть никак не могут. А Устименко тоже не дурак, бежит и петляет, бежит и петляет. Да прямо танку под хвост и угодил гранатой-то. Ну, поазартничал, близко подошел… Вот так-то и вышло… Танк закрутился, а потом дым из него черный… Фашисты наверх вылезают. Я по ним очередь. Они копыта кверху. Умаров подбегает, кричит: «Не бей всех, «языка» возьмем!» А я вижу, один фашист какие-то бумаги рвать начинает. Ну, я и его успокоил. Их четверо было. Двое там остались, а двух мы с собой привели.

- Ну, а Устименко как теперь? - спросил один из разведчиков - Ваня Кругликов, за свой малый рост прозванный Малюткой.

- Мне врач говорил, что жив будет,- ответил Прокудин.- Только лечить долго надо. В тыловой госпиталь отправят.

- Контузия - это хуже, чем открытая рана,- сказал молчавший до сих пор младший сержант Гуляев, взятый в армию с первого курса медицинского института и пользовавшийся среди разведчиков почти докторским авторитетом.- Последствия контузии чрезвычайно разнообразны и очень трудно поддаются лечению.

- После контузии всегда месяца два-три не говоришь, а потом долго заикаешься. Я знаю, меня уже два раза контузило,- медленно, растягивая слова, подтвердил пожилой разведчик сибиряк Белов, самый сильный человек во взводе.- Первый раз на Кубани, на «высоте героев», а второй раз под Бобруйском.

- У тебя еще сейчас проявляются рецидивные последствия контузии,- проговорил Гуляев, любивший выражаться «научно».- Но это, безусловно, пройдет и, по всей вероятности, без последствий.

- Какие могут быть последствия у такого, как Белов,- пошутил лежавший рядом с Беловым разведчик старший сержант Нурбаев.- Таких людей, как он, в Узбекистане зовут богатырями. А Белов у нас настоящий богатырь. Помнишь, Миша,- обратился Нурбаев к сибиряку,- как ты целый километр бегом бежал и немецкий пулемет за собой тащил? Ночью-то, помнишь? А потом глядим, это не пулемет, а малокалиберная скорострельная немецкая пушка.

- Ошибка вышла, помню. Обмишурился малость,- сконфуженно ответил Белов. Поднявшись с земли, он достал из кармана кисет с махоркой, завернул огромную «козью ножку», прикурил и снова улегся рядом с Нурбаевым.

- Как думаешь, гвардии старший сержант, будет сегодня что-нибудь особенное или только по наблюдению работать будем? - спросил у Нурбаева Малютка.

Старший сержант лежал на спине, закинув руки за голову. Прищурив глаза и вглядываясь в голубое бездонное небо, он долго не отвечал на вопрос Малютки.

Нурбаев был неразговорчивым человеком. Улыбался он тоже очень редко. Товарищи его по взводу хорошо помнили, как во время наступления на Украине старший сержант при виде каждой сожженной немцами деревни горестно качал головой и что-то тихо говорил сам себе. В такие минуты его черные густые брови плотно сходились на переносице. Еще в первые дни после прихода Нурбаева в разведку Белов как-то спросил его:

- Что ж ты, друг, какой-то понурый, улыбаться не умеешь, что ли?

Нурбаев ответил не сразу.

- Почему не умею? Умею. Я у себя дома очень веселый был. Я очень сильно буду смеяться. Каждый день буду смеяться, когда мы немецкую границу перейдем.

Сибиряк промолчал, но с тех пор проникся к Нурбаеву большим уважением.

Хорошо владея русским языком, Нурбаев все же говорил неторопливо, стараясь четко и раздельно произносить каждое слово. Сейчас, не поворачивая к Малютке своего лица, он, наконец, ответил на его вопрос, по обыкновению медленно выговаривая каждое слово:

- Командира нашего к «бате» вызвали. И генерал туда же приехал. Значит, что-то намечается.