Тогда заговорил итальянец. И он был того мнения, что многого теперь уже не сделаешь. Как и председатель, он говорил медленно, с трудом перелагая на. английский язык мысли, выраженные на другом языке и сформированные другой культурой.

— Конечно, — сказал он, — надо сделать все, что можно: послать телеграммы губернатору Массачусетса и президенту, связаться с нужными людьми по телефону, да и рабочих поднять еще не поздно. Предположим, что все наши попытки потерпят неудачу и Сакко и Ванцетти все- таки умрут. Что тогда? Может быть, я буду не так страдать, как жена Сакко или его дети, а все-таки, поверьте, я тоже буду страдать. Но разве это крушение всего нашего дела? Разве они умрут зря? Разве это поражение и мы растоптаны? Разве мы лежим в пыли и на нас можно плевать так себе, за здорово живешь? Нет. Говорю вам, наша борьба продолжается. И, может быть, мы снова встретимся завтра и все обсудим. А если они будут мертвы, мы отведем им самое дорогое место в нашей памяти. Вот, что я скажу, Верно?

Все глядели на него молча. Среди них была маленькая, изнуренная работой швея. Ее поблекшие голубые глаза наполнились слезами.

— Верно, — сказала она ему, — верно. Ты прав.

Они посидели еще немного. Потом горняки с медных рудников поднялись, подошли к окну и посмотрели вниз, на Юнион-сквер.

Площадь до краев была заполнена людьми. Горняки застыли у окна, словно в почетном карауле. Стоя там, они услышали предложение председателя — немедленно обратиться к рабочим Нью-Йорка и призвать их к всеобщей забастовке, к проведению национальной кампании протеста, к организации массовой демонстрации от Юнион- сквера до здания муниципалитета; все это, конечно, в том случае, если удастся добиться отсрочки казни. В словах председателя были выражены их мысли, их мечты, их надежды. Сегодня они лично больше ничего не могли сделать, а горняки устали от трудного пути и от долгой борьбы, которая была у них за плечами; в этой борьбе их не раз сминали и опрокидывали. Но вот, глядя на человеческое море внизу, они ощутили прилив новой энергии и новых сил; луч надежды озарил то, о чем говорил председатель. Их собственная сила помножилась на силу других, таких же рабочих людей, как они сами. И мысленно они представили себе, что народ на площади зашевелился и пришел в движение — такое движение, которое, будучи начато и доведено до конца, станет непреодолимым.

В пять часов пополудни судья брюзгливо спросил жену:

— Неужели он еще не пришел? Почему его до сих пор нет? Он сказал, что будет ровно в пять.

— Не расстраивайся, — ответила она. — Ничего особенного, если он и опоздал на несколько минут, — мало ли что могло его задержать.

— Вот именно. Когда он нужен, — мало ли что могло его задержать! А когда он не нужен, его тогда ничто не в силах задержать. Будь спокойна, когда он не нужен, он всегда тут как тут.

— Я понимаю, — сказала она, — сегодня очень неприятный день. И здесь такая жара. Почему бы тебе не посидеть на веранде? Оттуда ты его сразу увидишь, как только он появится. Он должен прийти с минуты на минуту.

Судья решил, что он последует ее совету. Отличная идея! На веранде и в самом деле прохладно. Жена обещала подать туда холодный лимонад и ореховое печенье, которое так любит пастор; а когда пастор придет, она оставит их наедине, и они смогут поговорить по душам.

Судья вышел на просторную старомодную веранду и устроился в плетеном кресле. Кругом была тень и прохлада; опущенные жалюзи из бамбука полностью укрывали его от посторонних глаз, позволяя лишь дневному свету и солнечным лучам тоненькими струйками просачиваться сквозь щели. Судья откинулся на спинку кресла; он решил быть мужественным и держать себя в руках.

Несколько часов назад он вдруг почувствовал резкую боль в левой стороне груди. «Вот он, конец! — была его первая мысль. — Еще бы, чего только я не вытерпел!»

Немедленно был вызван врач. Он пришел, тщательно осмотрел судью и успокоил его: видимо, тот съел лишнее за завтраком.

Судья сказал врачу:

— Вы, конечно, знаете, какой мне сегодня предстоит день.

— Да уж что говорить — пренеприятный денек, — посочувствовал врач.

— В высшей степени неприятный, — сказал судья. — Я человек немолодой. Вот она, награда за беспорочную жизнь! Старому псу, ведь и тому бросают обглоданную кость. Ваше счастье, что вы врач, а не юрист.

— У каждого своя работа, — возразил врач. — Своя работа и свои неприятности.

Сейчас, сидя в плетеном кресле, судья подумал с некоторым облегчением, что день уже подходит к концу и через несколько часов 22 августа останется позади. Что ни говори, а вел он себя в это трудное время куда спокойнее, чем любой другой на его месте. Конечно, тут не малую роль сыграло дежурство двух полицейских около его дома, хотя сегодняшние угрозы, которые так его расстроили, были скорее, так сказать, психологического характера.

Сотни писем, полученные судьей с утренней почтой, угрожали не столько его жизни, сколько его душевному покою. Из этого вороха он прочитал лишь несколько писем, но вое же отметил — скорее в порядке самооправдания — их поразительное сходство друг с другом. Все они могли быть написаны одними и теми же людьми; в них с удивительным однообразием обличали судью и просили помиловать тех двух анархистов.

Гораздо больше тревожили судью журналы и газеты, которые ему присылали анонимно. Они были сложены так, чтобы имя судьи бросалось прямо в глаза. Как правило, оно было жирно обведено карандашом, а иногда на него указывала короткая ярко-красная стрела. Один такой журнальчик, украшенный кругом и красной стрелой, напечатанный, как выражался судья, на «оберточной бумаге из мясной лавки», был получен сегодня утром. Помимо своей воли судья, как завороженный, дочитал все, что было отчеркнуто, до конца. Там было написано:

«Интересно было бы задуматься над тем, как проведет судья день 22 августа. Не устроит ли он в этот день вечеринку? Не пригласит ли своих близких друзей, не откупорит ли бутылку старого портвейна, доставленную на сию священную землю лет сто назад, и не провозгласит ли он радостный тост за смерть сапожника и разносчика рыбы? А может быть, судья проведет день наедине со своей чистой совестью, гордый сознанием исполненного долга? Или, быть может, облаченный в доспехи собственной добродетели и непогрешимости, он сохранит привычный распорядок дня, не допуская и мысли о том, что сегодняшний день чем-нибудь отличается от всех прочих дней?

Как бы ни поступил судья, мы ему не завидуем. Поэт сказал: „И славы путь приводит лишь к могиле“. Как бы ни решил судья провести понедельник 22 августа, он все время будет помнить о том, что и он смертен. Где-то в глубине души у него все время будет звучать роковое напоминание: не судите, да не судимы будете».

Сперва судья был не столько расстроен, сколько удивлен тем, что прочел; он сердито перелистал журнал, желая выяснить, какое из красных, коммунистических, революционных, социалистических или анархистских издании позволило себе по его адресу такой недопустимый выпад. К своему изумлению, он обнаружил, что прочитанная им тирада была напечатана в центральном органе протестантской секты, близкой к той, к которой принадлежал он сам. Такое открытие настолько огорчило и раздосадовало судью, что он не смог пережить его в одиночестве.

Тогда он позвонил пастору своего прихода и попросил его зайти. Пастор был в этот день занят; он спросил, нельзя ли отложить визит на вечер. Они договорились, что пастор придет в пять часов и останется обедать. Разговор происходил утром, судья, не предполагал, что остаток дня принесет ему новые испытания и ему трудно будет переживать их одному.

В действительности обстоятельства приняли несколько неожиданный оборот. В этот день жизнь так и не захотела оставить судью в покое. Непрерывным потоком шли послания, телеграммы и заказные письма, не умолкая звонил телефон — сколько бы судья ни изображал оскорбленную добродетель, он все равно был в невменяемом состоянии. К пяти часам ему срочно понадобился совет духовного наставника и друга. Можно понять поэтому его облегчение, когда он услышал знакомые шаги и увидел, что пастор вступил на тенистую веранду. Судья поздоровался с ним с неожиданной горячностью. Но пастор понимал, что сегодня, вероятно, необычный день в жизни судьи, и поэтому приготовился отнестись снисходительно к любой, даже самой неожиданной выходке старика.