Отец смотрел на ласточек, и на жаб, и на большой мост через Мошуйхэ, всё ещё хранивший болезненные отметины с тридцать девятого года, и в душе поднималось ощущение одиночества и заброшенности. Пробыв всю зиму в оцепенении, крестьяне сеяли в чернозём гаолян, сеялки стукались о коробки с семенами с чётким ритмом, и звук этот разносился далеко-далеко. Отец вместе с дедушкой и ещё десятком членов «Железного братства», вооружёнными лопатами, стояли перед бабушкиной могилой. Её могила и могилы бойцов дедушкиного отряда выстроились длинной змеёй, на выцветшей земле хаотично пробивались первые золотисто-жёлтые цветы горького латука.

Молчание продлилось три минуты.

— Доугуань, ты ведь точно помнишь — эта могила? — спросил дедушка.

— Точно эта, я не мог забыть.

— Эта! Копайте!

Члены «Железного братства» сжимали лопаты, но медлили, не решаясь приступать. Тогда дедушка взял кирку, прицелился в могильную насыпь, напоминающую женскую грудь, и с силой ударил. Тяжёлая острая кирка со скрежетом вошла в землю, после чего дедушка поддел ком земли. Заострённая насыпь стала гладкой.

Когда дедушка ударил по могиле киркой, у отца сжалось сердце — в тот момент его душу переполняла ненависть к жестокому дедушке и страх перед ним.

Дедушка откинул в сторону кирку и обессилено проговорил:

— Ройте, ройте…

Члены «Железного братства» окружили могилу, принялись орудовать лопатами, и вскоре могильный холм сровнялся с землёй. Затем стали смутно проступать очертания прямоугольной ямы. Чернозём был очень мягким, и яма напоминала огромную ловушку. Члены «Железного братства» осторожно снимали землю слой за слоем. Дедушка велел:

— Смелее. Ещё рано!

Отец вспомнил, как вечером девятого числа восьмого лунного месяца тридцать девятого года они хоронили бабушку. Пламя, бушевавшее на мосту, и больше десятка факелов вокруг могилы освещали мёртвое лицо бабушки, делая его живым. Чем тоньше становился слой земли, тем большее напряжение испытывал отец. Он словно уже видел под слоем земли слегка раздвинутые в улыбке бабушкины губы, поцеловавшие смерть…

Чёрное Око обнял отца и отвёл в тенёк, там легонько потрепал за щёку:

— Доугуань, очнись!

Отец пришёл в себя, но ему не хотелось открывать глаза. Тело заливал горячий пот, а душу сковал морозец — словно холод, которым тянуло из могильной ямы, проник прямо в сердце… Могильную яму уже чётко было видно, под лезвиями лопат зашуршали гаоляновые стебли, руки у членов «Железного братства» дрожали. Когда с гаоляновых стеблей, укрывавших тело покойницы, убрали последнюю лопату земли, они дружно остановились и с мольбой уставились на дедушку и отца. Отец увидел, что все скуксились и шмыгают носами. Из могилы поднимался сильный запах разложения. Отец жадно вдыхал его, как вдыхал аромат, исходивший от бабушкиной груди, пока она кормила его молоком.

— Сгребайте! — Дедушка не испытывал жалости и сердито рыкнул на нескольких парней с кислыми физиономиями.

Пришлось им нагнуться, вытаскивать по одному гаоляновые стебли и выбрасывать. На сгнивших листьях поблёскивали капли росы, стебли размокли и приобрели ярко-красный оттенок, их поверхность стала гладкой, словно влажный нефрит.

Тем временем запах усиливался. Члены «Железного братства» закрывали рты и носы рукавами, а из глаз текли слёзы, будто они давили чеснок. Но в носу отца этот смрад превращался в густой пьянящий аромат гаолянового вина. Он видел, что нижние стебли впитали в себя больше воды, и их цвет был ещё более ярким. Отец подумал, что, возможно, гаолян приобрёл этот цвет от бабушкиной красной куртки. Он знал, что из бабушки вытекла вся кровь до капли, перед смертью её тело стало прозрачным, словно дошедший до нужной кондиции кокон шелкопряда, так что окрасить ярко-зелёные стебли гаоляна могла лишь та красная куртка. Остался последний слой стеблей. Отец хотел как можно скорее увидеть бабушкино лицо, но боялся этого. Чем меньше было гаоляна, тем сильнее, казалось, отдаляется от него бабушка. Видимую границу между миром мёртвых и миром живых снесли, зато невидимая становилась ещё непроницаемей. Внезапно в этом последнем слое гаоляна что-то громко зашуршало. Некоторые члены «Железного братства» вскрикнули от ужаса, другие же от страха лишились дара речи. Всех словно бы отбросило от могилы огромной волной, поднявшейся из глубин. Бледность не сходила с их лиц, и только после дедушкиных понуканий члены братства всё же осторожно заглянули в могилу, вытянув шеи. Отец увидел, как четыре жёлто-коричневых мыши-полёвки с писком карабкаются наружу, а ещё одна, белоснежная, осталась сидеть по центру могильной ямы на немыслимо красивом гаоляновом стебле, ощупывая его лапками. Жёлтые мыши выбрались из ямы и бросились бежать, а белая мышка сидела неподвижно, глядя на людей блестящими чёрными глазками. Отец швырнул в неё ком земли, белая мышка подскочила на два с лишним чи, но не допрыгнула до края ямы, упала вниз и помчалась как сумасшедшая по краю. Члены «Железного братства» обрушили на неё всю свою ненависть, на мышь градом посыпались комья земли, один из которых в итоге придавил её насмерть. Слушая, как земля со стуком падает на последний слой гаоляновых стеблей, отец очень сильно пожалел о содеянном — ведь он первым бросил ком земли, подав пример членам братства. Большая часть этих комков не попала по мыши, зато ударяла по телу бабушки.

Отец всегда утверждал, что бабушка, когда её достали из могилы, была прекрасна, словно свежий цветок, она светилась, лёжа в могиле, и источала необычный аромат, как в сказке. Однако присутствовавшие при вскрытии могилы члены братства рассказывали совсем иное, лица их кривились от отвращения, когда они живописали, как омерзительно выглядел разложившийся бабушкин труп и какой удушливый запах там стоял, однако отец говорил, что это всё ерунда и враки. Он-то отлично помнил тот момент, разум его был ясным, и он своими глазами видел: когда убрали последний стебель гаоляна, прекрасная улыбка на лице бабушки вспыхнула со звуком, который издают горящие в костре сучья, а тот аромат до сей поры глубоко засел в памяти. Жаль, что всё это продлилось совсем недолго. Бабушкин труп подняли из могилы, её яркую красоту и дивный аромат унёс ветер, остался лишь белоснежный скелет. Отец соглашался, что тогда и он уже ощутил нестерпимое зловоние, ударившее в нос, но в глубине души отказывался признавать, что это был бабушкин скелет. Разумеется, и вонь, исходившая от этого скелета, не могла быть бабушкиным запахом.

Дедушка тогда выглядел совсем удручённым. Семеро парней, только что вытащивших бабушкин истлевший труп из могильной ямы, блевали тёмно-зелёной желчью на тёмно-зелёную речную воду. Дедушка расстелил белоснежное полотнище и велел отцу помочь переложить на него бабушкины останки. Звуки, с которыми тошнило остальных, и на отца подействовали заразительно. Он вытянул шею, словно петушок, готовый закукарекать, в горле забулькало. Ему ужасно не хотелось дотрагиваться до бледного скелета, который в тот момент вызывал крайнее отвращение.

Дедушка строго спросил:

— Доугуань, ты даже до останков матери брезгуешь дотронуться? Даже ты?!

Отца тронуло грустное выражение, которое так редко появлялось на лице дедушки, он наклонился и попробовал ухватить скелет за ногу. Белые кости были ледяными, отец ощутил, как по телу расползается холод, словно бы внутренности смёрзлись в комок льда. Дедушка взял бабушку за лопатки, легонько приподнял, и тут скелет треснул и рассыпался, превратившись в груду костей. Череп упал дедушке на ноги, из пустых глазниц, где раньше были бабушкины ясные очи, вылезли два красных муравья, шевеля усиками. Отец выронил бабушкину ногу, повернулся и с громким рёвом убежал…

К полудню все церемонии завершились, и распорядитель громко крикнул:

— Пошли!

Собравшиеся на похороны крестьяне, словно вода во время прилива, хлынули в поле. Те, кто давно уже сторожил на дороге за деревней, увидели, как сначала на них движется чёрный потоп, а потом увидели, как в их сторону плывёт огромный гроб рода Юй, словно гигантская дрейфующая льдина. По обеим сторонам на расстоянии двухсот метров от дороги были раскинуты открытые со всех сторон большие шатры с поминальным угощением на любой вкус, жаркие запахи били в нос, такие соблазнительные, что у зевак слюнки текли. По гаоляновому полю кружил Пятый Заваруха во главе конного отряда. Палящее солнце поднялось высоко, над чернозёмом клубился синий дым, боевые кони взмокли от пота, широко раздували ноздри, а в углах их губ повисла пена, перемешанная с пылью. Лоснящиеся крупы коней отражали солнечный свет. Чёрная пыль от копыт поднималась на три, а то и пять чжанов и долго не рассеивалась.